|
1 «Камень, срывающийся со скалы, «Куда, моя песня, летишь чуть свет «Песня моя, в чужеземную даль, «Песня, Пусть на столбе он гудит что есть сил, Бью в колокол этот каждой строкой, Плакальщиц мира родная сестра, Молю услыхать колокольный зов Я заклинаю: И Тихий заставь грохотать океан, Восстаньте, исчезнувшие в огне. Мнете траву на зеленых лугах, Висят, как игрушечные, сады. Не ломом железным — гулкой строкой Стучат очарованные сердца, Вижу: восстал из могильных пластов, Люди, С губ его сходит молчанья печать Стою в кругу воскрешенного люда, Плачу, но слёзы не застят мне глаз, Страны, задумайтесь! Насторожитесь! Колокол бьёт. Бумажный журавлик, в небе плыви! |
Слабенькой ручкой отправленный в путь, 2 Земной верстою и морскою милейПечали не измерить все равно. Веди меня, мой маленький Вергилий, И посетим живых мы заодно. Вот госпиталь, где врач у изголовья Куда деваться от жестоких былей? У лучевой болезни стало в мире Через его распоротое чрево Здесь нам с тобой не нужен переводчик, «Оставь надежду всяк сюда входящий». И в светопреставленье виноватых Его изобличим мы без усилий. Пойдём в страну обожествленья денег. Пилот военный — в утро роковое А если вдруг... меж войн прервется роздых Эй, люди, отрекитесь от идиллий, Живым о жизни думать соприродней, Сама с собою никогда не ссорясь Всех наций, возрастов и всех фамилий И розы под названьем «ямабуки» |
|
Я хочу, чтоб в целом мире |
Сделать девочке осталось... Для больной нелёгок труд, Всё ей, бедненькой, казалось – Журавли её спасут. Журавли спасти не могут, Это ясно даже мне. Людям люди пусть помогут Преградить пути войне. |
К семидесятилетию атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
На исходе лета, когда таинственно сияющие ночи дышат цветочными ветрами и свежестью, небо становится как бы хрустальным и по-особенному ясным. Такими ночами Садако, бывало, долго не могла уснуть, все глядела в распахнутое окно, понемногу сдирая болячку с коленки или локтя. Переливы воспоминаний, звеня, будоражили то радостными, даже счастливыми, то печальными, тоскливыми моментами. Однажды Садако нашла ржавый велосипедный каркас и долго любовалась им, с восторгом представляла, как она каталась бы на велосипеде по улицам, ловко объезжая кочки, и как летели бы вслед за ней вплетенные в иссиня-черные волосы белые ленты. Тот день был особенно памятным. Иногда девочка думала о грядущей осени и боялась, что маме снова придется ходить в открытых истоптанных сандалиях до самых заморозков. Время от времени Садако поднималась с горячей, смятой постели и тихонько пробиралась на кухню, чтобы попить воды. Это немного приглушало сосущее, выматывающее и лишающее сил чувство голода.
Война закончилась десять лет назад, и Хиросима, отчаянно хватаясь за каждую утреннюю зарю, оживала на глазах: поднимались из руин убогие, бедствующие нагромождения (дома), и, хотя ученые болтали, что из-за радиации здесь никогда уже не будет расти трава, нежно-зеленые ростки снова тянулись солнцу. Многое налаживалось, люди торопились жить, но вернуться к неискалеченной довоенной жизни им было не суждено, и осознавать это было невыносимо. Она ждала далекие будущие поколения, за которые так горячо и так отчаянно молились уцелевшие жители атомного города. Садако понимала, что положение ее незавидное, и все же несчастной себя не считала, она вообще старалась не жалеть себя зря. У Садако было много друзей, она умела дружить искренне и верно.
«Знаешь, Чизуко, – сказала она как-то раз своей подруге, – дружба сильнее войны».
Садако часто снилось, будто она бежит по лужайке, залитой тёплыми солнечными лучами, вдыхает этот чудесный свет, а вокруг на все голоса поют птицы, и небо улыбается широко и ласково.
– Здравствуй, Садако! – приветствовал девочку прекрасный живой мир. Она чувствовала с ним неразрывную связь, дарившую ей необыкновенную внутреннюю силу, и душа её трепетала. В том сне Садако угощала друзей пышным рисовым пирогом, сахарным арбузом... И смеялась, смеялась, смеялась от счастья!
Но вдруг птицы смолкали, детский смех сменялся дребезгом, небо угасало, и чёрные капли падали с него, прожигая землю, а Садако, не в силах поднять руки к страдающему небу, задыхалась от горя, и её вышвыривало из жуткого сна. Так отзывалась в ребёнке трагедия человечества.
Садако читала в книжках и слышала от старших историю о самой кровопролитной войне, обернувшейся для Хиросимы смертью. Девочка знала, что шестого августа тысяча девятьсот сорок пятого года, когда она была совсем маленькой, на её родной город скинули атомную бомбу. От людей остались лишь чёрные тени, навечно отпечатавшиеся на обломках зданий. Всё было разрушено. Всё было убито. Дом Садако Сасаки оказался в эпицентре взрыва... Ударной волной маленькую девочку выбросило в окно, мать, ошалевшая от ужаса, кинулась искать младенца, Садако лежала без сознания на выжженной земле, крохотная и беззащитная. Каким-то невероятным чудом ни она, ни её мама не получили серьёзных травм! Садако не помнила, как изуродованные полумёртвые тела с нечеловеческими стонами скитались по тому рукотворному аду, что был некогда прекрасным приморским городом, как прибывшие военные не успевали сжигать горы трупов, как строилась первая больница для жертв радиации... Нет, Садако не помнила этого в силу возраста, но слишком много лишений пришлось повидать ей на своём недолгом веку, и твердое неприятие войны крепло в ней с каждым годом.
Легонько шевелилась занавеска, откуда-то доносился стук строительного молотка, за окном слышались оживлённые голоса и нарастающий дневной шум.
«Проспала!..» – отчаянно пронеслось у Садако в голове. Девочка вскочила с кровати, отбиваясь от простыни, которой накрылась под утро, и в спешке заметалась по дому. Умывшись, Садако подмигнула себе в зеркало (она считала это добрым знаком) и побежала на учёбу. По дороге школьница встретила почтальона, пожелала доброго утра строителям и помахала рукой купающимся в реке детям. «Жаркий будет день», – подумала она, глядя в пронзительно лазурное небо. Остановившись на мостовой, девочка сощурилась от яркого солнца и искрящейся водной ряби и от удивления чуть было не забыла, что опаздывает. На пороге первого от мостовой дома стояла пожилая женщина, державшая в руках большую, аккуратно накрытую платком корзину. Словно заведённый вихрь, Садако развернулась и побежала обратно, чтобы догнать почтальона.
– Ясуо-сан! Ваша мама приехала! Встречайте её скорее! – на звонкий голос Садако обернулось пол-улицы.
– А как же письма? – растерялся почтальон.
– Давайте я разнесу их! – улыбнулась девочка.
– Но ведь тебе надо в школу, – с сомнением размышлял Ясуо-сан.
– Ничего, опоздаю немного. Идите домой.
– Спасибо, Садако-тян, – губы почтальона дрогнули в подобии улыбки.
Садако Сасаки никогда не пропускала занятия, но ей очень хотелось помочь Ясуо Саито, потому что он был добр и отзывчив. Из-за войны его жизнь сложилась несчастливо, иногда он пытался улыбаться, но у него не получалось.
Писем было много, и ученица управилась с ними, когда солнце поднялось уже высоко и пекло в полную силу. В школе Садако спокойно и серьёзно объяснила причину своего отсутствия, и учитель по-человечески всё понял. Садако подумала, что любит родной город, потому что в нём живут хорошие люди, и, хотя среди них находятся и сердитые, и скупые, и вредные по характеру, в большинстве своем они замечательные, а их мелкие пороки ничтожны по сравнению с пережитым злом войны.
Возвращаясь домой, Садако ещё издалека заметила маму, встречающую её у края дороги. Что случилось? Сердце Садако заколотилось в предчувствии чрезвычайной новости. Девочка не на шутку разволновалась, но, увидев, как радостно сияют мамины глаза, вздохнула с облегчением.
– Приходил господин Саито, – пояснила мать, – он передал тебе подарок в благодарность за помощь.
– Но зачем, мама? – смущённо воскликнула Садако. – Зачем ты приняла?
– Разверни, – загадочно ответила женщина, протягивая дочке бумажный сверток. Взглянув на подарок почтальона, Садако разулыбалась лучисто и весело: это были луковицы тюльпанов.
– Мы посадим их перед домом, и весной у нас будут цвести тюльпаны! Мама, как хорошо мы заживём! В Хиросиме снова будут расти цветы!
Женщина тоже улыбнулась, и из её глаз потекли горячие чистые слёзы.
В конце августа должна была состояться экскурсионная поездка для школьников, организовывали её учителя. Садако представляла это путешествие большим и удивительным, ведь она никогда не бывала далеко от дома, и тайное жгучее желание повидать другие города не давало ей покоя. Но девочка не говорила о нем родителям, потому что понимала: её семья была слишком бедной, а как-то вечером, услышав родительский разговор о сливочном масле, Садако решительно отказалась от надежд на поездку. «Мама очень худа, и настоящее сливочное масло пошло бы ей на пользу», – рассуждала девочка. И тогда Садако придумала, что будет искать новое и необычное в знакомых местах, она всеми силами старалась подбодрить себя, совершенствуя талант жизнелюбия.
– Чизуко, я не могу поехать. Ты, пожалуйста, делай зарисовки и запоминай всё хорошенько, а потом расскажешь мне, как там.
– Это несправедливо! Ты так хотела... Садако, отправляйся вместо меня!
– Нет, что ты! Я не могу. Правда, не могу. Не переживай, я не буду грустить, у меня много дел.
Садако на самом деле была терпеливой помощницей, хотя иногда могла лентяйничать или забывать о поручениях, как и все дети.
После войны города ещё не успели отстроить, поэтому рисунки Чизуко Хамамото не были радостными. Какая глупая, жестокая война! Дети не должны рисовать разрушенные дома!
Садако верила, что когда-нибудь отстроят и Хиросиму. Девочка была права. Не восстановили лишь одно здание, оно, укреплённое и хранимое жителями Хиросимы, и сейчас стоит посреди города и напоминает о великой трагедии. Это Купол Гэмбаку, или просто Атомный Купол.
Вечером Садако пошла к реке, у воды росла мягкая душистая трава, и по ней было приятно ходить босиком. Словно встречая Садако, спокойно и приветливо покачивали ветвями деревья, что-то неуловимое шептал слабый ветерок. Раскинув руки, девочка посмотрела ввысь, сделала глубокий вдох и тихо запела, и была та песня светлой и печальной.
Над рекою синий вечер, над рекою тишина.
Отгремела и утихла ненавистная война.
Но доносится до сердца стон измученной земли,
Не родившейся покуда окровавленной зари.
Пусть звезды путеводные зажгутся в небесах
И Землю озарят сияньем света!
А что же сегодня лежит на весах?
Город, страна, материк, планета.
Сквозь уже остывший пепел пробиваются цветы,
И лежит венок неброский у могильной у плиты.
Над рекою синий бархат, над рекою россыпь звёзд,
Пусть звёзды путеводные сияют в небесах
И тишь оберегают от ненастья.
А что же сегодня лежит на весах?
Мирные зори, жизнь и счастье.
Садако не могла помнить, как по этой самой реке плыли в неизвестность сквозь дым и гарь лодки с некоторыми выжившими после атомной бомбардировки людьми. В реку бросались горящие тела, вода в ней после взрыва стала ядовитой, и повсюду, как в адском котле, слышались стоны и вой. Садако не могла помнить… Но ужас той войны тек по ее венам, он жил в ней всегда. Во сне девочка видела огромную черную бомбу, угрожающую не только Хиросиме, но и всему человечеству.
Садако взрослела с безотчётным чувством сопричастности миру, которому были жизненно необходимы добрые, душевные люди. Девочка долго думала, как развеселить Ясуо Саито, как сделать так, чтобы он хотя бы слегка улыбнулся. И она придумала. «В детстве, наверное, он умел смеяться. Самый веселый смех – детский. Значит, надо напомнить Ясуо, что он когда-то был ребенком!».
– Будем играть в индейцев! – сказала Садако, придя к нему в гости. Интеллигентный и тихий Ясуо-сан удивленно уставился на разноцветные перья, по-индейски раскрашенное лицо Садако и запротестовал.
– Садако! Взрослые не играют в индейцев! Это глупо!
Девочка не обиделась, она посмотрела на почтальона серьезно и осмысленно, чтобы он понял, что ей можно доверять, а потом, издав задорный полудикий клич, провела испачканной в краску ладонью по изумлённому лицу друга. На клич отозвались голоса товарищей Садако, ребята прятались в саду, и, когда Ясуо Саито вышел из дома, они встали вокруг него в дружный пестрый хоровод, взмахивая самодельными шаманскими бубнами и загорелыми руками. Ясуо-сан и сам не заметил, как непринужденно и искренне поползли вверх уголки его губ и как он засмеялся в голос, когда Садако попыталась на скаку напялить ему на голову корону из больших ярко-зеленых листьев. Когда посвящение в индейцы завершилось, начало смеркаться, и Ясуо-сан развел за домом костер, обложив его камешками. До позднего вечера дети сидели у огня, рассказывали легенды и жарили на палках хлеб.
– Спасибо, друзья, – сказал после почтальон. – Спасибо за беспечное счастье.
Когда одноклассники Садако Сасаки вернулись из поездки, они с любопытством и восторгом слушали про игру в индейцев и даже немного завидовали тем, кто не смог поехать. «В твоем сердце, Садако, нашел отражение целый мир!», – думала Чизуко, с уважением глядя на подругу, которая обычно вела себя просто и строго, но умела издавать клич, похлопывая рукой по губам, как настоящий индейский вождь.
Садако Сасаки росла подвижным ребенком, любила прыгать, плавать и играть в мяч, а бегала она так быстро, что никто в классе не мог ее обогнать. Как-то раз Садако должна была участвовать в спортивной эстафете, поднялась рано утром, сделала зарядку, умылась, растерлась полотенцем и хотела подмигнуть себе в зеркало, но увидела, что шея её странно воспалилась. Девочка подошла к маме и сказала: «У меня припухла шея». Садако болела редко, в начальной школе она не пропустила ни одного учебного дня по причине болезни!
– Как ты себя чувствуешь, родная? – скрывая тревогу в голосе, спросила мать.
– Как всегда, – ответила Садако, улыбнувшись мягко и рассеянно.
На соревнованиях Садако поначалу легко и стремительно бежала впереди, и команда радостно поддерживала её дружными криками, но на полпути спортсменка вдруг замедлила бег, ноги ее подкосились, Садако упала на колени и тут же потеряла сознание. Все в испуге бросились к ней, кто-то позвал врача.
– Что случилось? – спрашивали ребята друг у друга.
– Садако Сасаки стало плохо!
– У неё закружилась голова?
Вскоре бегунья пришла в себя, но глаза её казались усталыми и печальными, а голос был слабым. Садако взяли на руки и перенесли в здание, врач задавал много вопросов ей и ее родителям и записывал что-то в свою книжку.
– Сколько тебе лет, Садако?
– Двенадцать.
– Хорошо. Ты родилась в Хиросиме?
– Да.
– И вы всегда здесь жили?
– Наш дом разрушило взрывом, и нам некуда было деваться. Мы остались тут.
– Значит, ты хибакуся?
– Да, я попадала под чёрный дождь.
Хибакуся. Так в Японии называют людей, подвергшихся воздействию атомного взрыва, выживших жертв атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
Врач осмотрел ребенка и сказал, что у девочки воспалились лимфоузлы и ей надо срочно пройти обследование в госпитале. Садако отвезли в больницу и поместили в пустую белую палату, где стояли одна лишь скрипучая койка да низенькая тумбочка. Однообразной чередой потекли скучные серые дни. У Садако каждое утро брали на анализ кровь, к девочке приходили разные доктора, но ни один не мог облегчить её состояние. Друзей Садако в палату не пускали, они стояли под окном, и девочке очень хотелось увидеть их, но подняться с кровати она не могла: у нее не было сил. Когда врач спросил у Садако, чем бы он мог её порадовать, она сказала: «Пожалуйста, позвольте мне видеться с друзьями». «Так и быть, – согласился врач. – Только недолго».
Одноклассники Садако навещали её каждый день, она расспрашивала у них про школу, старалась шутить и казаться бодрее. Через некоторое время девочка начала вставать с постели, но ходила с трудом, и, грустно глядя на улицу, где дети из соседней школы играли в классики, догонялки и прыгали через скакалку, Садако задавалась ужасным вопросом: «Неужели я никогда больше не смогу бегать?».
Девочка жалела родителей, понимая, как они переживают за неё. Она стала худой и бледной. После очередных анализов крови доктор подошел к родителям Садако и сказал, что она больна атомной болезнью – лейкемией.
– Мне тяжело об этом говорить. Медицина бессильна в таких случаях. Против облучения нет лекарств… Ей осталось жить несколько месяцев.
Несчастные родители беззвучно и отчаянно рыдали возле кровати Садако, пока она спала, задыхались от слёз и думали о том, что, если бы в мире существовал препарат, который помог бы их дочери, они влезли бы в долги, но обязательно купили бы его. Даже если бы он стоил миллионы.
Проклятая бомба продолжала убивать людей: радиация вызывала мучительные смертельные болезни.
А Садако снилось синее-синее море, теперь она редко видела сны, не пела песен и не улыбалась так озорно и солнечно, как раньше, но по-прежнему любила жизнь.
Однажды утром в палату занесли ещё одну кровать и поставили рядом с ней тумбочку, а ближе к обеду привезли на каталке девочку, ровесницу Садако. У этой девочки были такие же темные волосы и глаза, как у Садако, такие же тонкие бездвижные руки и ноги, и она была больна лейкемией. По ночам соседка кричала, потому что ей было страшно, и Садако, устраиваясь на краешке её кровати, гладила девочку по голове и рассказывала добрые сказочные истории, чтобы облегчить знакомые ей самой страдания облученного человека. Заботясь о других, Садако ощущала ответственность, и это придавало ей сил.
– Мой отец погиб на фронте, – призналась новая подруга. – А мама умерла сразу после войны. Когда взорвалась та бомба, мы с мамой потерялись. Она искала меня среди мертвых детей, а я лежала под обломками. Мамочка была смертельно облучена... У неё выпали волосы, часто текла кровь изо рта... Тогда ещё никто не знал, что такое лучевая болезнь. И никто не мог поверить, что одна бомба может принести столько бед.
– А мой отец вернулся с фронта. Весь седой. Жить было негде, нам приходилось тяжело, но главное – мы были вместе: папа, мама и я. Мы построили новый дом и жили мирно и счастливо. Весной я хочу посадить перед окнами тюльпаны, поможешь мне?
– Вот бы дожить до весны... Посмотреть ещё разок на тюльпаны и цветущую сакуру...
– Учёные говорили, что птицы не вернутся в Хиросиму. Но посмотри! Голуби вьют гнёзда на Атомном Куполе! Хиросима жива. И мы живы. Нельзя сдаваться, нельзя падать духом!
Садако не знала, какой приговор был ей вынесен, и её вера в выздоровление была так сильна, что вдохновляла других пациентов госпиталя. Иногда Садако становилось невыносимо тоскливо, но она держалась стойко и мужественно. За окном ветер терзал осенние листья, по холодному стеклу бежали капли дождя, а Садако ждала, когда ей приснится ослепительно яркое солнце над цветущим городом, в котором дети рисуют веселые картинки и не умирают от атомной болезни.
Как переживали за Садако её друзья! Чизуко Хамамото, видя, что ее подруга тает с каждым днем, решила во что бы то ни стало поддержать в ее сердце огонёк надежды. Чизуко не спала по ночам, терзаясь от бессилия и непостижимости горя, свалившегося на семью Сасаки, думала, чем можно помочь бедной маленькой девочке, как ослабить её мучения и смягчить гнет болезни, и, наконец, отправилась за советом к Ясуо Саито.
До войны господин Саито работал преподавателем, он умел ладить с детьми и любил свою профессию. Он был мирным человеком, но однажды в его тихую и радостную жизнь ворвалась война, Саито пришлось провожать своих учеников на фронт, откуда никто из них не вернулся, довелось видеть в глазах детей немыслимый ужас... Утром шестого августа тысяча девятьсот сорок пятого года Ясуо-сан повел ребят на завод, учитель шёл в конце строя, и, услышав гул самолёта, поднял голову вверх. Шляпа господина Саито упала на землю, и он нагнулся, чтобы поднять ее, а когда выпрямился, Хиросимы уже не было... Взрывной волной учителя отшвырнуло в груду пылающих обломков, но он выжил, Ясуо Саито спасли по случайности его ученики: прикрыли телами от выжигающей вспышки атомного взрыва. С тех пор Саито ни разу не улыбнулся, он корил себя за то, что не сумел оградить детей от войны, хотя его вины в мировом безумии, конечно, не было. После войны Ясуо-сан ушёл из школы и устроился работать почтальоном, и ему казалось, что прилетевшие издалека полные надежд письма похожи на тех белых птиц, которые вьют гнёзда на скелете Купола Гэмбаку.
Дождливым ветреным вечером кто-то постучался в дверь дома у мостовой, сначала несмело, а потом отчаянно, и Ясуо, удивленный внезапным визитом, поспешил открыть гостю. На пороге стояла промокшая до нитки Чизуко Хамамото.
– Чизуко! Что случилось? Проходи скорее в дом.
– Спасибо, – ответила девочка, разуваясь и смахивая прилипшие к лицу мокрые волосы. – Родители велели передать вам хлеб, а то вы совсем исхудали. А я пришла поговорить с вами.
– Спасибо! Ну, садись, рассказывай, что стряслось. Неужели Садако стало хуже?
Чизуко поделилась со старшим товарищем одолевавшими ее беспокойствами и, заглянув ему в глаза, спросила, что она может сделать для Садако. Сдвинув брови к переносице, Саито крепко задумался. Непросто найти утешение для тяжелобольного ребенка, но Ясуо понимал, что должен что-то придумать, потому что Чизуко пришла к нему, несмотря на дождь, ветер и сумерки, и она доверяет ему и ждёт от него помощи.
– Есть на свете старая легенда, – загадочно промолвил Ясуо-сан. – Легенда о бумажных журавлях...
И почтальон поведал Чизуко древнее японское предание, она слушала эту завораживающе красивую историю с упоением, восхищением и блеском в глазах, Ясуо дал девочке лист золотистой бумаги, с зонтиком проводил ее до дома и сказал подавленным голосом:
– Не знаю, смогу ли я взглянуть на Садако без трепета, не выдав волнения. Лучше мне не приходить к ней, не расстраивать её зря. Чизуко-тян, расскажи ей о бумажных птицах.
Чизуко, не поднимая глаз, еле заметно кивнула, по её щекам потекли слезы. Это были не слезы слабости, это было выражение неимоверной душевной боли за свой многострадальный народ.
Когда Чизуко Хамамото пришла навестить Садако, та с трудом разомкнула веки и спросила:
– За меня ещё борются?
У Чизуко ком встал в горле, глазам сделалось горячо, и в голове у нее прогремел мысленный крик: «Почему врачи со всего мира не могут помочь тебе?!». Но вслух она сказала:
– Я тебя не оставлю, вместе мы справимся! – и это было правдой: Чизуко никогда не отказалась бы от подруги. – Смотри, я кое-что покажу тебе сейчас, – девочка достала золотистый листок, – Ясуо-сан рассказал мне одну старую легенду...
В руках Чизуко бумага начала превращаться в птицу: изгиб за изгибом, девочка складывала журавля.
– В далёкие времена жил-был добрый мастер, он любил детей и делал для них чудесных бумажных птиц. Это занятие не приносило мастеру дохода, и люди подсмеивались над чудаком, они говорили: «К чему тебе такое бестолковое дело? Ты живёшь в бедности, не можешь купить себе даже сандалии и ходишь босиком». Но мастер был верен своему искусству, и однажды он встретил у реки мудрого монаха. Мастер почтенно поприветствовал старика и подарил ему бумажного журавлика. Монаха растрогал хрупкий подарок, и он сказал нищему мастеру: «Продолжай заниматься любимым делом и даже в тяжкие времена не забывай о нем. Оно принесёт настоящее счастье тебе и окружающим тебя людям». Вскоре началась война, все мужчины ушли сражаться, и только мастер днями и ночами творил из бумаги фигурки журавлей, вот уже все жилище было полно ими! Люди разозлились на мастера и захотели заставить его воевать, но, ворвавшись в лачугу, где он жил, они замерли, пораженные красотой, и гнев их утих. Мастер подарил каждому по журавлику, люди отпустили бумажных птиц, чтобы они летели по свету, пробуждали в людях совесть и добрые чувства. Мастер сказал: «Человек, сделавший тысячу бумажных журавликов, может загадать своё заветное желание, и оно обязательно исполнится».
Садако внимательно слушала легенду, и лицо девочки озарялось медленной тихой улыбкой. С того дня, мечтая выздороветь, Садако начала мастерить журавликов из любой бумаги, которой ей удавалось найти: из аннотаций к лекарствам, из старых газет и календарей, из желтоватых тетрадных листов... Ясуо-сан принёс девочке стопку цветной бумаги, он был изумлён силой духа юного борца за жизнь, но от осознания хрупкости этой жизни у Саито щемило в сердце.
В непослушных, немеющих детских руках, вздрагивая, расправляли крылья бумажные вестники весны. Пациенты госпиталя, воодушевленные примером Садако, тоже начали складывать журавликов, больницу захлестнула оживленная деятельность! На ниточках протягивали от палаты к палате под потолком коридора целые гирлянды из разноцветных бумажных птиц! Проходя по коридору, врачи поднимали головы вверх и читали на крыльях: «ДРУЖБА, МИР, ЖИЗНЬ, ВЕСНА. ХИРОСИМА, 1955 год».
До весны было далеко, и, прислоняясь виском к запотевшему окну, Садако боялась, что тепла рук не хватит, чтобы протереть окно и взглянуть на улицу: так сильно мерзли пальцы. И Садако не разбирала иногда, слезы ли бегут по стеклу или капли воды. В мире испытывали новые виды ядерного оружия и не знали, что в четырёх стенах хиросимского госпиталя умирала от облучения девочка по имени Садако Сасаки и что эта девочка мечтала сложить тысячу бумажных журавлей, покататься на велосипеде и посадить весной тюльпаны. Садако хотела жить.
Когда она мастерила журавлиные фигурки, больничная палата наполнялась радостью и безмятежностью.
– Скажи мне, я выживу? – спрашивала у Садако девочка с соседней койки. В этих словах было столько страха, надежды и доверия особой, детской мудрости!
– Ты будешь жить долго-долго. Журавлики принесут на крыльях весну и здоровье.
Шло время, и Садако становилось все хуже, но она настойчиво продолжала свою работу. Однажды родители пришли, как обычно, проведать Садако-тян, и увидели, что вся ее постель укрыта фигурками оригами.
– Мама, папа, смотрите! Я только что сложила четырёхсотого журавлика!
Странное мучительное выражение преобразило лицо отца, он поздравил дочку, и в его памяти вспыхнули душераздирающие кровавые кадры жестокого боя, никак не вязавшиеся с невинным и светлым образом Садако. «Почему тень той проклятой войны пала на тебя?! Прости меня, Садако! Я был частью войны. Я не знал, что расплачиваться за это придется тебе», – думал отец.
Семья Сасаки была очень бедной, поэтому Садако никогда не просила у родителей ни новой одежды, ни игрушек, ни сладостей, но ей, конечно, хотелось всего этого. Садако берегла свои белые ленточки для волос, и в контрасте с выцветшим платьем шёлковые ленты смотрелись еще более белыми.
Чизуко Хамамото как никто другой понимала простые девичьи желания Садако. Перед уроками Чизуко собрала одноклассников в школьном кабинете и, окинув взглядом присутствующих, громко и воодушевленно воскликнула:
– Друзья! Послушайте меня! Давайте сделаем Садако подарок, ведь у каждой японской девочки должно быть кимоно! Мы сами заработаем деньги на ткань!
– Молодец, Чизуко, хорошая идея!
– Здорово придумано! Но где мы будем работать?
– Будем расчищать лёд после школы, – ответила Чизуко. Ребята переглянулись и охотно одобрили предложение.
«Когда мы стали такими дружными? – удивлялась Чизуко. – Как сближает товарищей общее дело, небезразличное каждому!». Однажды выдался особенно холодный день (у одной девочки даже покрылись инеем выбившиеся из-под шапки волосы), порывы ветра поднимали над тротуарами белую порошу, но дети всё равно вышли на работу. Из-за ветра друзья не могли ни переговариваться, ни отдыхать, они терпеливо долбили ломами и лопатами тёмный лёд перед зданием муниципалитета.
– Расходитесь по домам, – сказал школьникам вышедший из здания человек. Ребята молча оглянулись на строгий голос. Они остались стоять на прежних местах, растерянные, замёрзшие и усталые. Первой встрепенулась Чизуко.
– Простите, мы не можем бросить работу, – произнесла она, подойдя к муниципальному работнику, – нам нужна зарплата.
– Всем она нужна, а вам было сказано расходиться, – прикрикнул дядька, сердито сверкнув глазами.
– Мы не уйдём, – твердо ответила Чизуко.
– Не уйдём! – подхватили остальные.
Человек на мгновение остолбенел, внимательно взглянув на смелую девочку, а потом недоумевающее вкрадчиво спросил:
– Зачем вам деньги?
– Видите ли, наша одноклассница лежит в госпитале, она больна лейкемией. Мы хотим, чтобы её мама сшила для неё кимоно, поэтому собираем деньги на шелковую ткань, – рассказали ребята.
Человек нахмурился, обдумывая что-то, и, не сказав ни слова, вернулся в здание. Через несколько минут он вышел к детям и протянул им деньги.
– Теперь мы сможем купить лучшую ткань! Спасибо! Садако будет счастлива! – и ребята всей гурьбой бросились обнимать работника муниципалитета.
– Удачи вам в добрых делах! – сказал он школьникам и подумал: «Оказывается, дружба сильнее снежной вьюги».
Мама Садако со слезами и молитвой шила по ночам кимоно из вишнёвого шёлка. «Как тяжела твоя судьба, доченька, – думала она, – но как сильна ты духом! В этом твой величайший талант – любить жизнь несмотря на все невзгоды».
Когда друзья и родители Садако принесли кимоно в больницу, девочка была потрясена, она прослезилась и сказала:
– Спасибо, мои хорошие! Вы так много делаете для меня! Мне даже неловко...
– Не плачь, Садако-тян, – мама крепко обняла дочь, – очень прошу тебя, выполни мое желание: надень кимоно.
Садако вытерла слёзы, примерила наряд и широко разулыбалась.
– Какая ты красивая! – ахнули ребята.
– Доченька, в кимоно ты выглядишь ещё красивее, чем в платье! – сказала мама.
– Тебе очень идет, – подтвердил отец.
– Вот как? Ну, разве ж это не замечательно!
И всё-таки глаза Садако Сасаки оставались печальными.
– Давайте-ка я всех сфотографирую, – предложила Чизуко, – мне одолжили в школе фотоаппарат. Садако, становись впереди!
Чизуко на всю жизнь запомнила тот день, большую общую фотокарточку и вишневое кимоно. А Садако никак не могла налюбоваться подарком, просыпаясь посреди ночи, она смотрела на него, и при свете луны шелковое кимоно казалось ей волшебным.
Через некоторое время день стал заметно длиннее, а с крыш начала капать талая вода: приближалась весна. Ночью мороз еще схватывал рыхлое снежное месиво на дорогах, но в воздухе уже пахло настоящей весной, и Садако спешила доделать оригами. Она просыпалась с мыслью о том, что скоро выздоровеет и будет бегать босиком по зеленой траве, будет вплетать ленточки в волосы, вернётся в школу. Садако соскучилась по учёбе, её тянуло к книгам и тетрадям, она жалела, что порой с неохотой ходила раньше на уроки.
С самого утра девочка бралась за свою тонкую работу и вскоре потеряла счет разноцветным журавликам. Их было уже больше тысячи, Садако это знала, но всё равно продолжала складывать птиц. Журавлики получались славные, такие милые и веселые! Они дружелюбно и смело смотрели на Садако Сасаки, словно желая защитить ребенка от всех бед широкими бумажными крыльями.
«Садако! Почему не поют твои журавли? Почему они не летают и не могут поведать твою историю миру, чтобы людские сердца стали добрее?» – в отчаянии думала мать. Ей казалось, что Садако ускользает от нее, и во сне женщина кричала: «Доченька, останься со мной! Не покидай меня!». «Наступило мирное время, – отвечала девочка, ласково и утешающее улыбаясь. – Все наладится. Положись на меня, мама!». После этих слов сон обрывался, мать тихо плакала и, не зажигая лампу, долго молилась. Бедной женщине было невыносимо жалко своего смертельно больного ребёнка.
До болезни у Садако был хороший аппетит, а в госпитале она ела мало и неохотно. Мама, заняв у соседей деньги на продукты, приготовила рис и заварила ароматный чай, ей было больно видеть, как проклятый недуг истощил девочку. Когда родители Садако несли еду в больницу, они вдруг заметили, что из-под снега выбилась слабенькая жухлая трава. «Скоро появятся свежие ростки, – подумала мать, – Садако этому обрадуется!».
Родителям было непросто открыть дверь в палату и не расплакаться в первые же мгновения встречи, но отогнав тяжелые мысли, они решились войти.
В больничном помещении было светло, по стене бегал солнечный зайчик, рядом с койкой Садако по-прежнему висело вишневое кимоно. Родители расспрашивали Садако про ее самочувствие, но она отвечала как-то неясно.
– Поешь, Садако-тян, тебе нужны силы, – сказал отец, поправив подушку так, чтобы девочка могла приподняться в кровати.
Мама распахнула окно, и бумажные журавлики встрепенулись от весеннего ветра.
Доев, Садако с отцовской помощью медленно встала с койки и прильнула к окну. Родители тревожно и напряженно смотрели на дочь, а Садако не могла оторвать взгляд от открывшегося ей вида. Вместе с весной для жителей Хиросимы приближалось время новой, светлой и радостной, полной надежд жизни. Подумав об этом, девочка повернулась к родителям, благодарно улыбнулась и сказала:
– Было очень вкусно. Спасибо!
В палату вошёл доктор. Садако, нетвердо держась на ногах, взяла листок и сложила из него ещё одного журавлика. Она протянула птичку доктору, но тот не успел её взять: Садако Сасаки потеряла сознание, и последний журавлик выпал из её рук. Мать и отец, рыдая, бросились на пол, они обнимали девочку и пытались прислушаться: может, она все-таки дышит? А доктор, широко раскрыв полные слёз глаза, смотрел, как порыв ветра закружил стаю бумажных журавлей. Доктор не смог завести сердце облучённого ребёнка.
– Садако! Открой глаза! – кричала вскочившая с соседней койки девочка. – Ты же хотела посадить весной тюльпаны!
Бумажные журавли, несомые ветром, вырвались из больничного окна и полетели над Хиросимой. Далеко за рекой засверкали зарницы. Садако унесли. Стало тихо, лишь шелестели крыльями оставшиеся журавлики и всхлипывала больная лейкемией девочка, так похожая на Садако Сасаки.
Товарищи Садако не могли поверить в то, что больше никогда не услышат звонкий смех своей одноклассницы.
«Возьмите на память», – прошептала мама девочки, отдавая ребятам журавлиные фигурки.
«Ты всегда будешь нашим другом. Ты научила нас многому: смелости, стойкости, жизнелюбию. Ты будешь жить в наших сердцах, милая, добрая Садако-тян! Спи спокойно, мы не допустим новых хиросим!» – сказала Чизуко, положив рядом с подругой маленького бумажного журавлика.
Юными весенними ночами, когда на склонах гор расцветает во всей своей прелести дикая вишня, жемчужный свет луны пробуждает в душе загадочную мелодию. Чизуко Хамамото чувствовала это и порой до самого рассвета не могла уснуть. Она работала над эскизами, но теперь девочка рисовала не разрушенные дома, а большой зелёный парк и в центре него – памятник детям, пострадавшим от атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
Товарищи Садако хотели, чтобы в Хиросиме и правда появился такой памятник.
«Давайте пустим клич, чтобы жители Японии пожертвовали средства на строительство памятника!» – предложил кто-то из одноклассников Садако Сасаки.
Люди из разных уголков страны начали присылать деньги, саженцы для Парка Мира, оригами, кипы писем и открыток. Неподалеку от Атомного Купола установили постамент, который венчает статуя девочки, отправляющей в полёт бумажного журавля. А когда о журавликах Садако узнали в других странах, к памятнику стали слетаться тысячи бумажных птиц от детей со всего мира.
Одноклассники Садако вместе с её родителями и больничной подругой посадили перед домом семьи Сасаки и вокруг памятника подаренные почтальоном луковицы тюльпанов.
«Садако была бы рада», – сказала мать. Но девочка с постамента смотрела не на алые бутоны, её взгляд был устремлен куда-то вдаль. Девочка с постамента не улыбалась. Не веяли по ветру вплетённые в волосы ленточки.
– Садако, мы тебя не забудем, – пообещали друзья.
– Возьмёмся за руки!
– Дружба сильнее войны!
– Пусть будет мир во всем мире!
– Живи, Хиросима!
Эта книга написана о японской девочке Садако.
Эту книгу написала американская писательница Элеонора Корр.
Эта книга переведена на многие языки мира, и мальчики и девочки читают эту книгу каждый на своём языке.
В этой книге нет ничего выдуманного. Она правдива от начала и до конца. Японская девочка Садако родилась в 1943 году и умерла в 1955 году. Она прожила всего двенадцать лет и ничего не успела сделать. Но сама её смерть заставляет нас думать и действовать.
Она родилась в японском городе Хиросиме, в том самом городе, на который американские лётчики по приказу тогдашнего президента Америки Трумэна сбросили атомную бомбу.
Хиросима была уничтожена атомным пламенем. Почти всё население города погибло.
Из семьи Садако погибла только бабушка.
Но смертелен был не только взрыв, а и радиция, которой были заражены земля, вода и небо.
И эта радиация проникла в кровь Садако и на двенадцатом году приковала к постели.
Садако не могли спасти ни врачи, ни молитвы, ни журавлики, которых она делала из цветной бумаги. Она умерла. Она погибла на пороге юности.
В Хиросиме есть памятник Садако, и каждый год в годовщину её смерти мальчики и девочки Японии собираются у этого памятника.
Президент Трумэн умер без мучений, не понимая своей вины. Лётчики, сбросившие бомбу на Хиросиму, очевидно, чувствуя вину, очень плохо кончили свою жизнь. Один из них сошёл с ума, а двое кончили самоубийством.
Мальчики и девочки мира, жизни всего человечества грозит атомная гибель. Гибель грозит и взрослым, и детям, и людям, и птицам, и зверям, и рыбам. Гибель всему живому, если человечество не добьётся запрещения атомного оружия.
Растите и помните!
Будьте бдительны!
Миру - мир!
Об этом говорит, к этому призывает всё живое и жизнь и смерть японской девочки Садако.
Михаил Дудин, председатель ленинградского областного комитета защиты мира.
Садако очень любила бегать.
Мама часто говорила, что бегать она научилась раньше, чем ходить. Ранним августовским утром, едва успев одеться, Садако выскочила на улицу и побежала. её тёмные волосы весело поблёскивали в лучах восходящего солнца.
На голубом небе не было ни облачка. «Это хорошая примета, - подумала Садако, - сегодня мне должно повезти». Садако верила в добрые приметы и была готова отыскать их где угодно.
Когда она вернулась в дом, сестра и братья ещё спали.
Она принялась тормошить старшего, Масахиро.
- Вставай, лентяй! - крикнула она. - Сегодня День мира!
Масахиро зевнул и недовольно засопел. Ему так хотелось поспать ещё немножко. Но как почти все мальчишки в четырнадцать лет, Масахиро любил поесть. Почувствовав аппетитный запах супа, он мигом вскочил с постели. Проснулись и Мицуэ с Эйдзи.
Садако помогла Эйдзи одеться. Хотя ему уже шесть лет, он вечно засунет куда-нибудь то носок, то рубашку. Потом Садако сложила одеяла и вместе с Мицуэ убрала их в стенной шкаф.
Вихрем ворвавшись на кухню, Садако крикнула:
- Мама! Давай быстрее позавтракаем и пойдём на праздник!
Мама, нарезая ломтиками маринованную редьку, строго взглянула на Садако:
- Тебе уже одиннадцать, и пора бы знать, что это вовсе не праздник. Шестого августа мы поминаем тех, кто погиб, когда американцы сбросили на город атомную бомбу. Это - День памяти.
С веранды вошёл отец.
- Да, Садако-тян, - подтвердил он. - Это горестный день. разве ты забыла, что при взрыве погибла твоя бабушка?
- Но я не забываю Оба-тян, - сказала Садако, - я думаю о ней каждое утро. И поэтому так волнуюсь сегодня.
- Сегодня как раз время помянуть её, - сказал отец.
Вся семья Садако собралась перед буцуданом [буцудан - специальная подставка, на которую, по японским обычаям, в память об умерших родственниках ставят их портреты и различные лакомства =прим. переводчика], где в золочёной рамке стоял портрет бабушки Оба-тян. Садако подняла глаза к потолку и подумала: не видит ли её сейчас бабушка?
- Садако-тян! - укоризненно произнёс отец.
Девочка тут же опустила голову. Пока отец молился, она всё время нетерпеливо переступала с ноги на ногу.
Отец благодарил небо за то, что у него своя парикмахерская, что у него такие прекрасные дети, и просил оградить его семью от страшной лучевой болезни, которая ещё до сих пор убивает людей. А ведь после взрыва прошло уже десять лет!
За завтраком Садако мигом съела суп и рис. Масахиро завёл речь о девочках, которые едят, как стая голодных драконов. Но Садако не обращала внимания на его шуточки. Она вспоминала, как отмечали День мира в прошлом году. Толпы народа, музыка, фейерверк...
А какой вкусной была сахарная вата!..
Садако позавтракала первой и, выскакивая из-за стола, чуть не опрокинула его. Она была очень рослой для своих лет, и её длинные ноги, казалось, не всегла поспевают за ней.
- Мицуэ-тян, - сказала она, - давай скорее помоем посуду и пойдём.
Когда на кухне была наведена чистота, Садако заплела в косички ленты и, нетерпеливо поглядывая на родителей, встала у дверей.
- Садако-тян, - ласково сказала ей мама, - до половины восьмого мы никуда не пойдём. Подожди ещё немножко.
Садако недовольно уселась на татами [татами - циновка, которую стелют на полу в японских домах =прим. переводчика]. «Родители никогда не торопятся», - подумала она и тут заметила, что по полу ползёт мохнатый паук. увидеть паука - к счастью! теперь Садако точно знала: день будет замечательным.
- Ерунда! - сказала Масахиро. - Никакого счастья пауки не приносят.
Когда они вышли из дому, стало совсем тепло. По пыльным немощёным улицам тянулись вереницы людей. Садако побежала к своей подружке Чизуко. Они дружили ещё с детского сада.
«Мы всю жизнь будем вместе, как иголочки на сосновой ветке», - всегда говорила себе Садако. Чизуко замахала рукой и пошла навтречу. «Всё-таки какая она копуша», - подумала Садако.
- Ну, чего ты, как черепаха! - закричала она. - Давай скорее, а то не успем.
- Садако-тян, не носись по такой жаре! - крикнула ей вдогонку мама. Но девочки уже не слышали, они мчались по улице.
Мама вздохнула:
- Садако всюду хочет поспеть первой. Никогда она не может остановиться и дослушать. Просто не способна ходить нормальным шагом.
Улыбнувшись, отец сказал:
- Да, я тоже не помню, чтобы она спокойно шла, когда можно пробежаться или попрыгать на одной ноге. - В его голосе звучала гордость: ведь Садако такая быстроногая!
В парке Мира люди в молчпнии проходили через мемориальный павильон. на его стенах висели фотографии тех, кто погиб в тот день, когда атомная бомба превратила город в груду мёртвых камней.
Садако почему-то не могла смотреть на эти страшные картины. Она крепко схватила Чизуко за руку и быстро пошла через павильон.
- Я помню этот взрыв, - шепнула она. - Как будто вспыхнул миллион солнц. Их лучи, словно колючки, впились мне в глаза.
- Да что ты можешь помнить? - недоверчиво спросила Чизуко. - Ты же была тогда совсем маленькой.
- Нет, помню! - отрезала Садако.
После митинга в небо взвились сотни белых голубей. Они кружились над искорёженным куполом Атомного дома, который в память о взрыве решили навсегда оставить в развалинах.
Церемония подошла к когнцу. Садако повела всех прямо к старушке, которая продавала сахарную вату. Сахарная вата была ещё вкуснее, чем в прошлом году.
«Как жалко, что день пролетел так быстро», - подумала Садако. Больше всего ей понравились товары, разложенные на лотках. А как вкусно пахло разными лакомствами. Чем только не торговали в этот день: бобовыми лепёшками, стрекочущими в клетках сверчками. Но в толпе было много людей со страшными лицами, изуродованными белёсыми шрамами - следами атомного взыва.
На них просто невозможно было смотреть, и, если такой человек попадался навстречу, Садако тут же отворачивалась.
Солнце медленно опускалось к горизонту, и, когда в небе растаяли последние узоры фейерверка, жители Хиросимы, держа в руках бумажные фонарики, двинулись на берег реки Ота.
Господин Сасаки осторожно зажёг свечи в шести фонариках - каждый в память о погибшем при атомном взрыве. Их имена были написаны на фонариках. На своем Садако написала имя бабушки Оба-тян. Когда свечи разгорелись, фонарики пустили по реке. Словно рой светлячков, они поплыли по тёмной воде к морю.
Ночью Садако долго не могла заснуть: перед глазами проходило всё виденное за день. И, перебирая в памяти сегодняшние события, она подумала: «Масахиро не прав. Всё-таки паук - хорошая примета».
Как-то в начале осени Садако радостная прибежала домой. Сбросив туфли, она с шумом влеиела в комнату.
- Это я! - крикнула она.
Мама готовила на кухне ужин.
- Мама! Случилось чудо! - не успев отдышаться, выпалила Садако. - Догадайся, какое!
- Садако-тян, с тобой вечно происходят чудеса! Ну, что случилось на этот раз?
- В День полей [День полей - японский народный праздник, посвящённый сбору урожая =прим. переводчика] будут соревнования, - сказала Садако. - Из всего класса только меня выбрали участвовать в эстафете!
Размахивая портфелем, она закружилась по комнате.
- Ты только представь: если мы победим, в следующем году меня наверняка возьмут в сборную команду младших классов.
А этого Садако хотелось больше всего не свете.
За ужином отец долго говорил о семейной чести и о том, что каждый из них должен гордиться, если кто-нибудь из членов семьи достигнет успехов. Даже Масахиро примолк, слушая его. Садако была так взволнована, что не могла есть. Она просто сидела и счастливо улыбалась.
С тех пор она только и думала о предстоящей эстафете. Каждый день оставалась на тренировки и частенько всю дорогу от школы бежала бегом.
Как-то Масахиро взял папины часы с секундомером и засёк время. Даже Садако поразилась своему результату. «А вдруг, - подумала она, - я стану чемпионкой школы!»
Наконец наступил долгожданный день.
Около школы собралась большая толпа родителей, родственников и друзей, пришедших посмотреть на состязания. Садако совсем разволновалась, ей казалось, что ноги у неё налиты свинцом. Соперницы вдруг стали казаться ростом и сильней девочек из её команды.
Садако шёпотом сказала об этом маме.
- Чепуха! Просто ты немного волнуешься, - успокоила её мама. - Выйдешь на старт и побежишь быстрее всех.
- Ну, покажи, на что ты способна! - сказал отец и крепко пожал ей руку. - Мы ещё будем гордиться тобой!
Дали старт, и Садако забыла обо всём, кроме эстафеты. А когда ей передали палочку, помчалась со всех ног.
И вот соревнования кончились. Сердце Садако всё ещё бешено колотилось. Как раз тогда она почувствовала себя как-то странно: вдруг закружилась голова. Словно в тумане, она услышала:
- Твоя команда выиграла!
С радостным смехом ребята из класса окружили её. Садако несколько раз тряхнула головой, и головокружение прошло.
Всю зиму Садако упорно тренировалась. Чтобы попасть в сборную школы, нужно было бегать каждый день. Иногда после длинной дистанции у неё опять кружилась голова. Садако решила не рассказывать ою этом дома.
Она пыталась убедить себя, что это пустяки, что приступы головокружения скоро пройдут. Однако они повторялись. Садако чувствовала себя всё хуже. Ей было страшно, но она это держала в секрете ото всех. Да нет, конечно же, головокружэения скоро прекратятся. Как было бы хорошо, если бы ей нечего было скрывать от папы и мамы!
Наступила новогодняя ночь - самое подходящее время для чудес. «Должно же исполниться моё желание, - думала Садако, - пусть у меня больше никогда не будет кружиться голова».
Колокола в храме начали бить полночь. И их звон отпугивал всё плохое.
Пусть Новый год начнётся хорошо. При каждом ударе колокола Садако, уже засыпая, повторяла своё заветное желание.
На следующее утро семья Сасаки отправилась в храм. По улицам шли толпы нарядно одетых людей. В своём лучшем шёлковом кимоно, расщитом цветами, госпожа Сасаки выглядела очень красивой.
- Как только мы накопим денег, я куплю тебе кимоно, - пообещала она Садако. - Ты уже большая девоочка.
Садако поблагодарила маму, но кимоно её совсем не интересовало. Она мечтала только об одном: попасть в сборную команду.
Все вокруг выглядели такими счастливыми, что Садако на некоторое время забыла о совей тайне. Праздничное настроение развеяло её тревоги. На обратном пути она побежала на перегонки с Масахиро и легко обогнала его. Над дверями дома висели талисманы. Их прекрипила мама, чтобы в новом году оградить семью от несчастий.
Теперь никакая беда не сможет подобраться к семье Сасаки.
Прошло несколько недель. Казалось, что талисманы поиогли. Садако чувствовалда себя сильной и здоровой. И на тренировках она показывала всё лучшие результаты.
Но вот в один студёный февральский день всё кончилось. Садако бежала по школьному двору. Вдруг всё вокруг неё закружилось - и она упала. К ней бросилась учительница.
- Я... Я наверное, просто устала, - сказала Садако слабым голосом. Она попыталась встать, но снова упала: ноги не держали её. Учительница послала Мицуэ за отцом.
Господин Сасаки только что закрыл парикмахерскую и повёз Садако в больницу Красного креста. Садако стало страшно. Она знала, что часть этой больницы предназначена для тех, кто заболел после взрыва атомной бомбы.
В кабинете медсестра сделала Садако рентген и взяла кровь на анализ. Доктор Нумата простукал спину и задал несколько вопросов. Потом пришли ещё три врача, и осмотр начался снова. Один из них, покачав головой, ласково погладил её.
К этому времени вся семья уже собралась в больнице. Папа и мама сидели в кабинете врача. До Садако доносились их приглушённые голоса. Вдруг мама вскрикнула:
- Лучевая болезнь? Нет, только не это!
Услышав эти страшные слова, Садако закрыла уши руками. Она боялась слушать дольше. Да у неё просто не может быть лучевой болезни! Ведь при атомном взрыве она совсем не пострадала.
Медсестра Ясунага отвела Садако в палату и дала больничный халат, который был немножко похож на кимоно. Только Садако улеглась, как пришли родные.
Мама обняла Садако.
- Тебе придётся некоторое время побыть здесь, - сказала она, стараясь говорить бодрым голосом. - Но я каждый вечер буду прихзодить к тебе.
- А мы будем навещать тебя после уроков, - пообещал Масахиро. Мицуэ и Эйдзи закивали. В их широко открытых глазах был испуг.
- У меня правда лучевая болезнь? - спросила Садако отца.
На его лице скользнула тревога, но он сказал только:
- Врачи хотят сделать ещё какие-то анализы... - И, помолчав, добавил: - Они могут продержать тебя здесь недельку-другую.
Недельку-другую! Для Садако это прозвучало, как несколько лет. Она пропустит школьный вечер, а главное - не попадёт в сборную! Садако тяжело вздохнула и постаралась не заплакать.
Мама суетилась вокруг Садако, быстро взбила подушки и поправила одеяло.
Папа откашлялся.
- Ты... ты чего-нибудь хочешь? - спросил он.
Садако покачала головой. Хотела она только одного: вернуться домой. Но когда это будет? В душе у неё росла льдинка страха. Она ведь знала: многие из тех, кто попадал в эту больницу, уже никогда из неё не вышли.
Сестра Ясунага попросила всех уйти.
- Девочке нужно отдохнуть.
Оставшись одна, Садако уткнулась лицом в подушку и долго-долго плакала. Никогда ещё она не чувствовала себя такой одинокой и несчастной.
На следующее утро Садако проснулась не сразу. Она надеялась услышать, как хлопочет на кухне мама, но до слуха доносились чужие, незнакомые звуки больницы. Садако вздохнула. Она ведь надеялась, что вчера на самом деле ничего не было - просто ей приснился страшный сон. Но это был не сон. Полная сестра Ясунага пришла сделать ей укол.
- Уколы делают всем, кто лечится в больнице, - вскользь заметила медсестра. - Ты к ним привыкнешь.
- Я хочу поскорей выздороветь, - печально сказала Садако. - Тогда я смогу вернуться домой.
Первой, кто навестил Садако, была её подружка Чизуко. Она что-то держала за спиной и таинственно улыбалась.
- Закрой глаза, - велела она.
Садако крепко зажмурилась. Чизуко положила на кровать несколько листочков бумаги и ножницы.
- Теперь открой!
- А зачем это? - спросила Садако, увидев бумагу.
Чизуко была очень довольна.
- Я придумала, как тебя вылечить, - важно заявила она. - Смотри!
Она вырезала из золочёной бумаги большой квадрат, сложила в несколько раз, и получился очень красивый журавлик.
- Но как эта бумажная птица может вылечить меня? - удивилась Садако.
- А разве не помнишь старинное предание про журавлика, который живёт тысячу лет? - спросила Чизуко. - Говорят, если больной сделает тысячсу бумажных журавликов, исполнится его желание, и он снова станет здоровым.
И она протянула журавлика Садако:
- Это твой первый.
У Садако на глаза навернулись слёзы, и она подумала: «Какая же Чизуко добрая! Она принесла мне надежду».
Когда Садако прикоснулась к птичке, у неё возникло какое-то необычное ощущение. «Наверное, это счастливая примета», - подумала Садако.
- Спасибо, Чизуко-тян, - прошептала она. - Я никогла с ним не расстанусь.
Она принялась за работу и скоро поняла, что делать бумажных журавликов не так-то просто. Конечно, Чизуко показала, как надо складывать лист, но когда Садако сделала десять птичек и поставила их на стол рядом с золотым журавликом, они оказались каким-то кривобокими.
- Ничего, это только начало. Теперь мне осталось всего девятьсот девяносто, - сказала Садако.
Рядом с золотым журавликом она чувствовала себя увсеренной и немножко счастливой. Через несколько недель она закончит всю тысячу, к ней вернутся силы, и она снова окажется дома.
Вечером Масахиро принёс ей из школы домашнее задание. Взглянув на журавликов, он сказал:
- Столик у тебя слишком маленький, твоим птичкам на нём тесно. хочешь, я подвешу их под потолок?
- Будешь подвешивать каждого, которого я сделаю? - улыбаясь, спросила Садако.
Масахиро пообещал.
- Здорово, - сказала Садако. - Значит, всю тысячу подвесишь?
- Тысячу? - ахнул брат. - Ты шутишь!
Садако рассказала ему старинное предание про хуравликов. Масахиро потрепал рукой её чёрные волосы.
- Ты перехитрила меня. - сказал он, улыбаясь. - Но я всё равно сделаю, как обещал.
Он попросил у медсестры Ясунаги ниток, гвоздей с широкими шляпками и подвесил первые десять журавликов. Но золотой журавлик остался на своём почётном мсете на столе.
После ужина к Садако вместе с мамой пришли Мицуэ и Эйдзи. Увидев птичек, они удивились. Глядя на журавликов, мама вспомнила старинное стихотворение:
Журавли из цветной бумаги,
Широко расправив коылья,
Прилетают в наш дом.
Мицуэ и Эйдзи больше всего понравился золотой журавлик, а маме - самый маленький из зелёной бумаги, на котором были нарисолваны розовые зонтики.
- Я выбрала этого, - объяснила она, - потому что маленькие делать труднее всего.
Но скоро время, отведённое на посещение, кончилось, палата опять опустела.
Садако стало одиноко, и, чтобы не заплакать, она снова стала складывать журавликов.
- Одиннадцать! Хочу выздороветь...
- Двенадцать! Хочу выздороветь...
Материал для журавликов приносили все: ребята из класса прислали с Чизуко цветную бумагу, папа у себя в парикмахерской откладывал каждый листочек, даже сестра Ясунага отдавала бумажные упаковки от лекарств.
Масахиро, как и обещал, подвешивал под поток каждую птичку. Иногда он нанизывал на нитку сразу несколько, и тогда получалась целая вереница, но самые большие журавлики летели отдельно.
Шли недели, и бывало, что Садако чувствовала себя почти хорошо. ОЛднако доктор Нумато говорил, что ей пока лучше оставаться в больнице. теперь Садако уже знала, что у неё действительно лучевая болезнь. Ещё она узнала, что некоторые больные всё-таки выздоравливают. И надежда на выздоровление не покидала её.
В хорошие дни у Садако было много дел. Она делала домашние задания, писала письма подругам и знакомым, развлекала гостей разными играми, загадками и песнями. А по вечерам делала бумажных журавликов. Их в её стае было уже больше трёхсот. Пальцы стали ловкими, работали быстро и уверенно, а птички получались как на подбор ладными.
Но болезнь постепенно отнимала у Садако силы. Девочка узнала, что такое боль. Иногда голова так разламывалась, что невозможно было ни читать, ни писать. Боли становились невыносимыми, кости жгло, как огнём. Часто накатывали приступы слабости, и она проваливалась в глубокую черноту. Иной раз сил хватало только на то, чтобы сидеть у окна и тоскливо смотреть на растущий во дворе клён. Так она просиживала часами, держа на коленях золотого журавлика.
Однажды Садако чувствовала себя совсем измученной, и медсестра Ясунага выкатила её в кресле на колёсах на солнечный балкон. Там Садако впервые увидела Кендзи. Ему было девять лет, но выглядел он куда младше. Садако не могла отвести взгляда от его худого лица с горящими чёрными глазами.
- Здравствуй! - сказала она. - Меня зовут Садако.
- Здравствуй, - ответил Кендзи глуховатым, негромким голосом.
Вскоре они уже болтали, как старые друзья. Кендзи лежал в больнице уже давно, но навещали его редко. Родители у него умерли, осталась только тётя, которая жила в соседнем городке.
- Она уже старенькая и приезжает навестить меня раз в неделю, - сообщил Кендзи. - Большую часть времени я пытаюсь читать.
Увидев печаль на лице Кендзи, Садако отвернулась.
- В общем-то, это не имеет значения, - продолжал он, устало вздохнув. - Я скоро умру. У меня лучевая болезнь.
- Но у тебя её не модет быть! - воскликнула Садако. - Ты же тогда ещё не родился.
- Ну, и что, - ответил Кендзи. - Облучилась моя мама, поэтому я и заболел.
Садако очень хотелось утешить его, но она не знала, что сказать. И тут девочка вспомнила про журавликов.
- Попробуй, как я, делать бумажных журавликов, - предложила она, - и, может быть, произойдёт чудо.
- Про журавликов я знаю, - тихо произнёс Кендзи, - только мне это уже не поможет. - Сейчас даже боги не смогут мне помочь.
Тут на балкон вышла сестра Ясунага.
- Кендзи, с чего ты это взял? - строго спросила она.
Кендзи резко повернулся к ней.
- Потому что я знаю. - выпалили он. - Я умею читать результаты анализов крови, которые висят на спинке моей кровати. С каждым днём они всё хуже.
- Ну, что ты болтаешь, - смутилась сестра. - Тебе нельзя столько говорить. - И она отвезла Кендзи в палату.
Вернувшись к себе, Садако задумалась. Она попыталась представить, каково быть больнымм, да ещё и сиротой.
Кендзи мужественный, вот в чём дело.
Из самой красивой бумаги она сделала большого журавлика и послала его Кендзи. А вдруг это принесёт ему удачу. Потом она стала делать птичек для своей стаи.
- Триста девяносто восемь...
- Триста девяносто девять...
Но однажды Кендзи не выкатили на балкон. А поздно вечером Садако услыщала, как по коридору провезли каталку. Потом пришла сестра Ясунага и сказала, что Кендзи умер.
Садако отвернулась к стене и не стала сдерживать слёз.
Через некоторое время она почувствовала, что кто-то ласково тронул её за плечо.
- Может, посидим у окошка? - осторожно спросила медсестра.
Садако перестала всхлипывать. Она взглянула на освещённое луной небо.
- Как вы думаете: Кендзи сейчас на одном из этих звёздных островов?
- Где бы он ни был, я уверена, что сейчас он счастлив, - ответила медсестра. - Он расстался со своим усталым, измученным болезнью телом, и душа его свободна.
Садако примокла, слушая, как скрипит на ветру клён.
- Наверно, следующей умру я?
- Не говори глупостей! - воскликнула сестра Ясунага и принялась разглаживать цветные бумажки на кровати Садако.
- Давай-ка покажи мне преде сном, как ты делаешь своих птичек. Вот будет у тебя готова тысяча журавликов, и ты проживёшь до глубокой старости.
Садако очень хотелось верить этому. Она старательно складывала листок за листком, загадывая всё то же:
- Четыреста шестьдеяст три! хочу быть хдоровой...
- Четыреста шестьдесят четыре! Хочу быть здоровой...
Настал серый, пасмурный май, с каждодневными, бесконечными дождями. Хмурый день сменядся другим, а дождь всё так же стучал в окно. С листьев клёна стекали струйки воды. Сырость проникала в палату. Даже простыни казались влажными.
Садако стала совсем бледной и ко всему безразличной. Теперь только родителям и Масахиро разрешено было посещать её. Чтобы развеселить Садако, одноклассники прислали ей куклу-кокеси [кокеси - традиционная японская кукла из дерева, похожая на матрёшку =прим. переводчика]. Садако понравилась нарисованная задумчивая улыбка деревянной куклы и её кимоно с красными узорами. Она поставила кокеси на столик рядом с золотым журавликом.
Мама тревожилась, что Садако плохо ест. Как-то она принесла фуросики [фуросики - цветной платок из плотной ткани, в который японцы завязывают еду или мелкие предметы = прим. переводчика], в котором были любимые лакомства Садако - пирожки с яйцами, цыплёнок с рисом, маринованные сливы и бобовые лепёшки. Но воспалённые дёсны так болели, что она не могла жевать. В конце концов, она отодвинула гостинцы. Мама едва не заплакала.
- Какая я черепаха! - промолвила Садако. Она корила себя за то, что огорчила маму. К тому же она знала: в доме нет лишних денег, чтобы покупать такие дорогие кушанья. на глазах у Садако навернулись слёзы, но она тут же вытерла их.
- Ничего, - утешила её мама и обняла за плечи. - Скоро тебе станет лучше. Вот выглянет снова солнышко...
Садако прижалась к маме и слушала, как та читает стихи. Коглда пришёл Масахиро, Садако уже успокоилась и чувствовала себя чуточку лучше. Масахиро рассказал ей школьные новости и отведал гостинцев, которые принесла мама.
- Чуть не знабыл, - вспомнил Масахиро перед уходом. - Эйдзи прслал тебе подарок.
Он порылся в кармане и достал мятыц лист серебряной бумаги.
- Вот, - сказал, он. - Эйдзи велел передать, что это ещё на олдного журавлика.
Садако понюхала листок.
- М-м, пахнет сладким, - сказала она. - Надеюсь, боги любят шоколад.
Все трое покатились со смеху. Впервые за все эти долгие дни Садако засмеялась. Это был добрый знак. Наверное, волшебная сила золтого журавлика начинала действовать. Садако разгладила подаренную бумагу и сложила ещё одну птичку.
- Пятьсот сорок один!..
Но Садако слишком устала, чтобы продолжать. Она вытянулась на кровати и закрыла глаза.
Мама на цыпочках вышла из палаты, шепча стихотворение, которое она читала, когда Садако была совсем маленькой:
О стая небесных журавликов,
Укрой крылами моё дитя.
К концу мая погода наладилась, стало тепло и солнечно. И Садако вроде бы почувствовала себя лучше.
- Я сделала уже больше половины журавликов, - сообщила она Масахиро. - Наверняка произойдёт что-то хорошее.
И произошло. К ней вернулся аппетит, приступы боли прекратились. Доктор Нумата сказал, что Садако может погостить дома. В ту ночь Садако долго не могла уснуть. Чтобы волшебство продолжалдо действовать, она снова принялась за журавликов:
- Шестьсот двадцать один!...
- Шестьсот двадцать два!
Как прекрасно оказаться дома в О Бон, самый большой праздник года! О Бон - это день поминовения умерших, и их души приходят в гости к тем, кого они любили при жизни.
Мама и Мицуэ наводили в доме чистоту, пока он весь не засверкал. Стол украсили только что срезанными цветами. А ещё на нём стояли золотой журавлик и кукла-кокеси. В комнату доносились запахи праздничных кушаний.
У Садако вырвался счастливый вздох:
- А вдруг мне не нужно будет возвращаться в больницу!..
За эти дни в гостях у семьи Сасаки побывало множество друзей и родственников. Но к концу недели Садако снова почувствоала слабость, лицо её покрылось бледностью.
Сил у неё хватало только на то, чтобы тихо сидеть и смотреть на других.
- Вот теперь Садако ведёт себя очень хорошо, - сказал отец. - Бабушка Оба-тян наверняка была бы довольна: её внучка так похожа на взрослую воспитанную барышню.
- Как ты можешь так говорить! - со слезами в голосе воскликнула мама. - Лучше бы наша Садако снова стала такой же непоседой, как раньше.
Она вытерла глаза и быстро вышла на кухню.
А на следующий день Садако возвратилась в больницу. Она так устала, что была даже рада тишине больничной палаты. Родители долго сидели у её постели. Время от времени Садако проваливалась в каакую-то странную полудрёму.
- Когда я умру, - в полузабытьи сказала Садако, - положите, пожалуйста, перед моей фотографией бобовые лепёшки, которые я так люблю.
Мама испуганно схватила дочку за руку и до боли сжала её.
- Что ты, - странным голосом сказал папа. - Ты будешь жить долго-долго. Не сдавайся, Садако-тян, тебе осталось сделать всенго триста журавликов.
Сестра Ясунага дала Садако снотворное. Прежде чем закрыть глаза, Садако протянула руку и дотронулась до золотого журавлика.
- Мне обязательно станет лучше, - прошептала она кукле-кокеси. - Когда-нибудь я побегу быстрее ветра.
Теперь доктор Нумата почти каждый день делал Садако переливание крови или уколы.
- Я знаю, это больно, - говорил он, - но без этого нельзя...
Садако кивала. Она терпеливо переносила уколы и нкеутихающую боль. И всё-таки было кое-что пострашнее боли. Страх смерти. Теперь ей приходилось бороться не только с болезнью, но и с ним. Правда, золотой журавлик помогал Садако. Он напоминал о том, что всегда есть надежда.
Госпожа Сасаки тепрь всё больше и больше времени проводила в больнице. Каждый день Садако с нетерпением ждала, когда в холле раздатся шлёпанье её пластмассовых тапочек. Все посетители больницы должны были при входе надевать такие жёлтые тапочки, но, когда приходила мама, её шаги звучали совсем не так, как у других.
У Садако сжималось сердце, когда она смотрела на лицо мамы: сколько морщин прибавилось на нём от горя.
Когда в последний раз пришла вся семья, листья на клёне стали огненно-красными. Эйдзи вручил Садако большую коробку, завёрнутую в золочёную бумагу и перевязанную красной ленточкой. Садако неловко открыла её. В коробке был мамин подарок - шёлковое кимоно, расшитое цветами вишни. Садако почувствовала, что на глаза у неё наворачиваются слёзы.
- Зачем? - спросила она, гладя нежную ткань. - Я никогда не смогу носить его, а ведь шёлк стоит так дорого.
- Садако-тян, - мягко сказала папа, - мама вчера допоздна не ложилась, чтобы успеть сшить это кимоно. Пожалуйста, примерь его ради мамы.
Садако с трудом встала с кровати. Мама помогла ей надеть кимоно и завязать пояс. Садако радовалась, что не видно её распухших ног. Нетвёрдой походкой она подошла к окну и села на стул. Все решили, что в кимоно она выглядит, как принцесса.
В этот момент вошла Чизуко. Доктор Нумата разрешил ей ненадолго заглянуть к подруге.
Она с удивлением уставилась на Садако, а потом решительно сказала:
- Этот наряд тебе идёт больше, чем школьная форма.
Все засмеялись. Даже Садако.
- Вот поправлюсь и буду ходить в нём в школу, - пошутила она.
Услышав это, Мицуэ и Эйдзи весело рассмеялись. Всем стало так же хорошо, как в былые времена. Они играли в слова и пели любимые песни Садако. А она, неподвижно сидя на стуле, старалась не показывать, как ей больно. Терпела она не зря. Когда родители выходили из палаты, ей показалось, что на их лицах была радость.
Перед тем как лечь спать, Садако смогла сложить всего одного журавлика.
- Шестьсот сорок четыре!..
Это был последний журавлик, которого она сделала.
Садако становилась всё слабее и всё чаще задумывалась о смерти. «Интересно, а умирать больно? Или это как будто засыпаешь? Если бы я только могла забыть про смерть!», - думала Садако. Но с таким же успехом можно было пытаться остановить дождь, который шёл не переставая. О чём бы она ни подумала, всё наводило её на мысль о смерти.
К середине октября Садако потеряла счёт дням и ночам.
Однажды утром, проснувшись, она увидела, что над нею стоит мама и плачет.
- Не плачь, - попросишла она, - ну, пожалуйста, не плачь!
Садако хотела ещё что-то сказать, но язык не слушался. «Сколько горя я принесла маме...»
Теперь Садако остались только бумажные журавлики и надежда на чудо.
Она вертела листок бумаги. Но распухшие пальцы уже не подчинялись ей.
- Я даже не могу сложить журавлика, - сказала она самой себе. - Я стала настоящей черепахой.
Поспешно, из последних сил, стараясь не потерять сознание, Садако стала складжывать бумажную птицу.
Через несколько минут, а моджет быть, часов, пришёл доктор Нумата. Он пощупал ей лоб и осторожно вынул из рук бумагу. Садако едва, словно бы издаленка, услышала, как он сказал:
- Сейчас тебе нужно отдохнуть. А завтра снова примешься за своих птичек.
Садако еле кивнула в ответ. Завтра...
Завтра казалось таким невообразимо далёким...
Когда она проснулась, у её постели была вся её семья. Садако улыбнулась родным. Она была частью этих добрых, любящих людей. И это ничто никогда не изменит!
В глазах у неё появился странный блеск. Дрожащей, исхудалой рукой Садако прикоснулась к золотому журавлику. Жизнь покидала её, и только он один придавал девочке силы. Она взглянула на свою журавлиную стаю. Из окна долетал лёгкий осенний ветерок, и птички, покачивая крыльями, колыхались под потолком палаты. Казалось, что они живые и вот-вот улетят в открытое окошко - прекрасные и свободные.
Садако вздохнула и закрыла глаза - навсегда.
Садако Сасаки умерла 25 октября 1955 года. Её школьные друзья сделали недостающие триста пятьдесят шесть журавликов, и вся тысяча бумажных птичек была похоронена вместе с Садако.
Всё-таки её желание исполнилось: она вечно будет жить в сердцах людей.
После похорон ребята из класса Садако собрали письма Садако и опубликовали их. Они назвали книгу «Кокеси» - по имени куклы, которую подарили Садако, когда та лежала в больнице. Эту книгу они разослали по всей Японии, и вскоре мир узнал о Садако и её бумажных журавликах. Друзья Садако задумали воздвигнуть памятник ей и всем детям, убитым атомной бомбой. По всй стране молодёжь собирала деньги на этот памятник. он был открыт в 1958 году в парке Мира города Хиросимы.
На вершине гранитной скалы стоит Садако. На вытянутых руках она держит золотого журавлика.
Ежегодно в День мира - 6 августа - дети возлагают тысячи бумажных журавликов к подножию статуи Садако. Они тоже загадывают желание. Оно высечено на постаменте памятника: наш призыв, наша мольба: миру - мир!
|
Московский Дворец пионеров, Мечтатели, космонавты, Как много им надо запомнить, А тут же, в одной из комнат, Журавлик с утра и до вечера Он жёстким крылом не машет, Бушует метель, жара ли, Над ним грохотали молнии И в день, когда оторвался Рассветы вставали в сиянье И если бы мы понимали Есть город в Японии — И жила в этом городе Не схожа с тобой Она своею судьбой. Давно, когда и на свете Доктор Макото Осаму, Но добрый доктор Детство звонкое, где же ты? Стопка бумаги Потом вторую На одеяле, Как трудно девочке! Уже листок бумаги |
А на столе, на койке, на полу — Макото Осаму, доктор, Он знает: нельзя её вылечить, — И слёзы... Ай, некрасиво! И правда: В больницу со всей Японии, И тот, из Москвы далёкой Палата бела, как вьюга, Ты видишь — Но только чудес не бывает Бумажные слабые крылья, Затихла она на рассвете. На площади, — Кто строил памятник? — ... Когда Садако Они решили: В копилках сбережённые И с постамента Как будто раскрыл он объятья Он бомбе взлететь Не скроется солнце за тучами. Садако ...Порой налетает ветер, Стихнет ветер внезапно, Журавлик с утра и до вечера Он жёстким крылом не машет, ...Когда раскрывают окна, Журавлик Как будто |
Девочке, что вЫнесла жар и ужас ада,
чтоб её желание главное сбылось,
тысячу журавликов сделать было надо...
Шестьсот сорок пятого ей не удалось.
Девочка Садако - память Хиросимы.
Лишь одно желание было - просто жить.
Но огонь внутри её тлел неугасимо,
тот, что смог и тысячи жизней погубить.
Тысячи журавликов к ней теперь приносят,
тысячи людей шлют ей стаи «журавлей».
Эта стела-памятник её имя носит.
И всего двенадцать лет жизни было ей.
Здесь, у стелы-храма, все - единоверцы.
Люди верят: миру быть на всей земле.
Это - крик души наш и молитва сердца:
журавлиным стаям не летать во мгле!
|
Хиросима… Сорок пятый год... Девочка была одной из них. «Ты поверь», – промолвил добрый друг,– |
Хоть малышка всё ещё больна: Тысяча бумажных журавлей - Символ Мира пусть живёт в веках |
|
Мы проклятое Богом поколенье, Предвестник смерти — слово «лейкемия» Я помню аромат цветущей сливы А на ладошке снова оригами - Огнём камелий пламенеет лето, |
А я молюсь, бывало, до рассвета, В палате пахнет сладко-горьким ядом, Ты отцвела с последней хризантемой, Но верю я, что в стае журавлиной |
***
О, люди!Примеров бедствий от войны на свете очень много.
Зачем война? Давайте в мире жить!
Людей любить, дарить другим заботу.
Я верю, мир наш можно изменить.
Маленькой девочке Садако Сасаки,
всем людям, погибшим от последствий
ядерных взрывов, погибшим в войнах - посвящается...
|
О, Боже, ты мне помоги... О, Боже, ты так высоко в небе, Ты можешь помочь мне, я знаю, С надеждою девочка больная О, Боже, я хочу опять смеяться, Ну, хочешь, отдам я игрушку, Наш доктор, Макото Осаму, Но нет, не помогают мне микстуры... Во сне моём летят-летят журавлики, Белый журавлик - к счастью, Девчушка Садако Сасаки Я сделаю тысячу! Первый! |
И сердце наполнено верой - Уж силы нет совсем, Садако не успеть самой их сделать... Они летят, журавлики, к тебе И тысячи журавликов летели, Нет, не спасли они детишек жизни, Скосила смерть та тысячи людей! Как и тогда, сейчас так зыбок мир... |
Это, кажется, было резко, ослепляюще и... жестоко.
Я не знала, что значит «страшно», мне тогда было года два.
Помню только ужасный грохот, звон и дребезг разбитых стёкол,
Помню, как было больно падать.
Уцелела едва-едва.
Тот предательский сорок пятый, когда праздновалась Победа,
Для меня и для Хиросимы стал страшнейшим из тысяч лет.
Боже...
Боже, ты знал об этом?
Да хоть кто-то об этом ведал?
И за чьею рукой протянут ярко-красный кровавый след?
Я забыла.
Забыла это, и проблемы уже иные,
Только жизнь меня не щадила и накликала мне беду.
Доктор просто развёл руками, и с диагнозом «лейкемия»
Я вступила в предсмертный танец в персональном моём аду.
Десять лет я терпела муки и училась быть самой сильной,
Чтобы знали все, что Садако не отступит ни перед чем.
Всё ужасно осточертело: терапия, врачи, стерильность.
Я сражалась, хотя не знала, для чего это и зачем.
И, узнав об одной легенде, я поверила сердцем в чудо,
И бумага в моих ладошках обретала живую плоть.
День за днём, позабыв о боли и почти потеряв рассудок,
Я журавликов собирала, чтобы смерть свою побороть.
Всего тысяча — так немного!
Только время, как льдинка, тает.
Смерть терпение потеряла и меня забрала с собой.
Мир запомнил меня принцессой журавлиной бумажной стаи,
Слишком гордой, чтоб просто сдаться и смириться с своей судьбой.
Чтобы отвлечь внимание смертельно больной после атомной бомбардировки 12-летней девочки Садако Сасаки, все убеждали её, что она поправится - нужно только сделать тысячу бумажных журавлей. Она успела сделать 643. После её смерти школьники Хиросимы и других городов начали делать бумажных журавликов и продавать их, чтобы на собранные средства над могилой Садако Сасаки поставить памятник протеста против атомной войны.
|
Садако Сасаки, ты будешь жить! Ты сможешь! Ты только не плачь в тоске. Ты выросла. Вот уж тринадцатый раз Врачи обещали - ты будешь жить. Должны непременно к тебе возвратиться. Одни принесут тебе сказки в дар, Другие одарят морскими коньками, А третьи - тот снег, что на Фудзияме, |
Подарят тебе - остудить твой жар. Смеёшься?! Как славно! Вот первый и пятый - Ждут следующих. ...Шестьсот сорок третий. Не слышит... Лишь крик журавлиный осенний, |
Садако Сасаки и всем, погибшим от лейкемии в Нагасаки и Хиросиме.
Слышу, Садако,
стаю твоих журавлей.
Вечен полёт их...
Символ удачи - журавлик бумажный,
В японское синее небо взлети,
Смерть отгони, журавлик отважный,
Маленькой девочке жизнь подари.
-Тысячу сделать журавликов надо,
И будешь жить,- обещает ей врач.
Япония, слышишь, как плачет Садако?
Время безжалостно, словно палач...
Летнее солнце лучами играет,
Плачь, Хиросима, Япония, плачь,
Белый журавлик из рук выпадает,
Он не принёс для Садако удачи.
Пусть же летят над землёю кругами,
Пусть охраняют дыханье Земли,
Сделанные ею бумажные оригами,
Белая сказка – её журавли.
Посвящается Садако Сасаки».
|
Не мир жесток - жестоки люди! Мир сокращён до стен палаты, |
Но, тая, всё ж была отважной И там, быть может, скажут Будде |
Когда эхо войны тебя догоняет через десять спокойных лет,
А тебе двенадцать всего минуло — это очень и очень больно.
И сейчас весна, но смотри. Ты видишь? Облетает сакуры цвет,
И как будто бы саваном лепестки укрывают твой дворик школьный.
Ты и рада бы дальше, сильнее, выше, но сломалось что-то внутри,
Заржавели пружины и шестерёнки, и так медленно бьётся сердце.
Десять лет минуло. Ты слышишь? Десять. И казалось, всё позади,
Но есть в мире вещи, которые, друг, обходятся без последствий.
Дай же Боже нам — не повторить Хиросиму и Нагасаки,
Чтобы больше не видеть, как много боли и молитвы в детских глазах.
И летят твои журавли над миром, маленькая Садако,
И несут на крыльях они надежду и мольбу на всех языках.
«Всего тысяча белых бумажных птиц, и отступит болезнь навеки».
Так гласит легенда, и ты её, как спасательный ловишь круг.
Только жизнь течёт из тебя рекой, с каждым днём тяжелее веки,
И последний журавлик с одним крылом выпадает из мёртвых рук.
Может быть, «сенбазуру» всего лишь ложь, и так глупо верить в легенду.
Но полёт журавлика строг и прям над сожжённой войной землёй,
Он крыла свои простирает вдаль, укрывая детей от смерти,
И его протяжная песня-крик — всему миру укор немой.
Дай же Боже нам — не повторить Хиросиму и Нагасаки,
Чтобы больше не видеть, как много боли и молитвы в детских глазах.
И летят твои журавли над миром, маленькая Садако,
И несут на крыльях они надежду и мольбу на всех языках.
В японском городе Хиросима жила маленькая девочка. Звали её Садако, а фамилия её была Сасаки. Много лет тому назад, когда ещё Садако не было на свете, случилось большое несчастье. На её родной город сбросили атомную бомбу. Взрыв был похож на гриб. Как огромная поганка, вырос он над главной площадью и накрыл своей огненной ядовитой шляпкой весь город. Рушились дома, замертво падали люди, почернели белые цветы. Ядовитый атомный гриб превратил Хиросиму в мёртвый город.
Когда Садако Сасаки появилась на свет, атомного гриба уже не было. Но его ядовитая частица уцелела. Она попала в кровь маленькой девочки, и Садако заболела тяжёлой лучевой болезнью. Садако поместили в городскую больницу. Девочке было очень тяжело бороться с болезнью: она была маленькой и слабой, а болезнь была большой и сильной. Садако страдала.
И однажды ей приснился сон. Девочке снилось, что она обязательно переборет болезнь и останется жить, если ей удастся сделать тысячу белых бумажных журавликов. Она спросила доктора: «Правда это?» Доктор ответил: «Правда, девочка».
Садако принялась за дело. Её пальцы ловко складывали листок бумаги пополам, потом вчетверо. Потом наискосок. Вот из сложенной бумаги уже выглядывает острый клюв. Вот получились короткие крылья. Журавлик! Да он совсем как настоящий. Кажется, взмахнёт крыльями и полетит. Сделав одного журавлика, Садако принялась за второго. Потом смастерила третьего. И вот уже маленькая белоснежная стайка уселась на её одеяле.
Садако работала каждый день, покуда у неё хватило сил. Её белые бумажные журавлики сидели на подоконнике, на полу, на столике. А до тысячи было далеко. Садако опечалилась.
Тогда доктор рассказал детям города Хиросимы о журавликах Садако, и они решили помочь своей маленькой подруге, попавшей в беду. Дети стали делать белых журавликов и приносить их в больницу. Вскоре Садако оказалась обладательницей огромной стаи. В этой стае было больше тысячи журавликов. Но Садако становилось всё хуже.
Но не только японские дети захотели помочь маленькой Садако Сасаки. Весть о её болезни долетела и до Москвы. И тогда московские школьники решили послать в далёкий город Хиросиму своего бумажного журавлика.
Но, к сожалению, белые журавлики не в силах победить страшную болезнь. Своими слабыми бумажными крыльями они не смогли заслонить Садако от смерти и спасти ей жизнь.
Узнав о смерти подруги, японские дети опечалились. Они решили собрать деньги и построить памятник Садако Сасаки и всем японским ребятам, погибшим от атомной бомбы.
И вот на одной из площадей города Хиросимы появился новый памятник. Проходя мимо памятника, люди останавливались, снимали шляпы и несколько секунд проводили в молчании. А дети приносили к подножию памятника белых журавликов...
Розовое облако лежало на влажном склоне священной горы Токо. Оно то возникало, то растворялось в дымчатых волокнах утреннего тумана. Потом неожиданно возникло желтое облако, потом - вишневое. Нет, это были не облака: на склоне горы шло бурное цветенье. Туман закрывал одни кущи и открывал другие. Сакура, дроки, хлива в разрывах тумана, они сменяли друг друга, и казалось, что вся огромная гора находится в движении. Светомузыка весны.
Гора Токо встретилась мне на пути к японской девочке Сасаки Садако и стала декорацией к новой картине мистерии.
В апрельский день искать опавшие листья - тщетное занятие. В блестящей от дождя траве нет следов прошлого, следов войны. Воронки от бомб давно заполнились дождевой водой и превратились в пруды, как бы сотворенные самой природой.
В обгоревших пустых лесах появились гнездовья. В мертвые города вернулись люди. Время помогает забыть горе. Горе прошлого - обезболенное горе.
Скошенные вагончики фуникулера ползут по наклонным рельсам к вершине горы Токо. Эту гору, как уважаемого человека, в Японии называют Токо о сан. Наверное, наша маленькая героиня тоже поднималась в таком вот вагончике, а потом шла по аллее, по краям которой растут огромные священные деревья - обоо, а под ними стоят изображения Будды - только не старого и мудрого, а Будды-мальчика. Эти Будды-мальчики как бы провожали Садако к храму. А там, в храме, гремел гонг, ухал барабан и в полутьме горел костерок из сухих благовонных веток. Надо было подойти к нему и ладонью грести к себе сизый дым. Этот горьковатый, щиплющий глаза дым, обволакивая лицо, помогает от всех болезней. И маленькая Сдаки всё загребала и загребала дым: очень хотела избавиться от своего недуга. Покраснели глаза, по щеке медленно поползла горькая слезинка. Монахи в деревянных башмаках кигуцах и чёрных кимоно стояли за ее спиной и бормотали молитвы. Гонг и барабан отгоняли злых духов.
Сасаки, девочка моя, я не мог жить, не коснувшись рукой твоего плеча, не посмотрев в дорогие щелочки твоих глаз. И ради этого я разыгрываю эту странную мистерию, в которой моя собственная жизнь переплетается с жизнями тех, кто дорог мне, но с кем не суждено было встретиться. Я всюду не поспевал, всюду опаздывал. И вот теперь я сижу, поджав ноги, в полутемном храме, слушаю чужие молитвы, вдыхаю горьковатый дымок и ищу глазами тебя, Садако, а мне в затылок дышат два моих спутника - Пьеро и Арлекин.
А вместо опавшего листка, как плевок в глаза смерти, ветвь цветущей сакуры.
Но вперёд!
Какое высокое небо над Хиросимой. Обезумевшие от весны ласточки исполняют фигуры высшего пилотажа. Лёгкий сквознячок с моря, муссон, ласковой рукой проводит по лицу.
- Эй, Арлекин, будь на виду - сейчас как никогда кстати твоя улыбка. А ты, Пьеро, держись в тени, своим мрачным видом не напоминай людям о забытых страданиях войны. Войны давно нет и на нашей сцене идет совсем другой спектакль.
И вдруг наблюдательный Пьеро воскликнул:
- Смотрите, тень, а человека нет.
- Вечно тебе что-то мерещится, - недовольно буркнул Арлекин.
Мы остановились. На светлой каменной ступени действительно лежала тёмная тень. Не пятно, а точные очертания человека.
Это было настолько неестественно, неправдоподобно, что мы долго молчали, думали. Может быть, нам повстречалась та самая тень, которую потерял герой андерсеновской сказки? Он ищет её уже второй век, а она оказалась здесь, в Хиросиме. А если наоборот, тень потеряла своего хозяина и терпеливо ожидает его на каменной ступени. Идет дождь, ложится снег, но тень неподвижна, не может сама отправиться на поиски своего хозяина!
- Наверное, по ночам тень воет от тоски, как брошенная собака, мрачно сказал Пьеро, и занял место пропавшего. На какое-то время тень мальчика совпала с тенью на камне. - Он стоял здесь, грелся на солнышке.
- Он позировал фотографу, - вмешался в рассуждение приятеля Арлекин. - Видите, какой красивый дом и как пышно цветёт рядом сакура. "Улыбнись! Сейчас вылетит птичка!" Вспышка блица...
- Вспышка действительно была, - сказал я, - вспышка была такой силы, что человек превратился в пар, исчез. Тень не поспела за ним. Это случилось 6 августа 1945 года.
И тут на сцене моего Театра стало медленно подниматься плотное пепельное облако с огненной начинкой. Оно росло, расширялось, выворачивалось наизнанку, в нем происходила какая-то адова работа. Вспышка ослепляла людей, а тех, кто был поближе, сжигала. По земле кругами расходились невидимые волны. Они накатывались на все краски жизни розовые, желтые, вишневые, - а за ними оставался один только цвет черный. Тень на камне была вечным негативом. Такой это был фотограф!
Тень лежала беззвучно. Солнце зашло за облако, тень не дрогнула.
- А ведь тот человек, погибая, заслонил собой тень, - вслух подумал Пьеро, - сам погиб, а тень осталась.
И тут я заметил цветок сакуры, занесенный ветром на каменную ступень. Я нагнулся и поднял его. Но легкого прикосновения было достаточно, чтобы лепестки облетели. И у меня на ладони оказалась маленькая звездочка, темно-красная, как капля крови.
Чья это кровинка? И словно отвечая на мой вопрос, зазвучал голос девочки. Она кому-то жаловалась:
У меня болит головка.
Может, жесткая циновка?
Намагничена кровать?
Головы не оторвать.
Я испытываю муку,
Поднимая просто руку.
Я зову - но я забыта.
Я живу - но я убита.
Я жива и не жива,
Сквозь меня растет трава...
Кто это? Мои спутники переглянулись. И в это время послышались удары колокола. Он звучал неторопливо и печально, словно жаловался на свою судьбу:
Я очень старый колокол.
Меня тащили волоком.
И падал я, как гром.
Бом! Бом! Бом!
Я - часть тревожной повести,
Я - голос вашей совести.
Стал городу гербом.
Бом! Бом! Бом!
Мы слушали звон колокола Хиросимы, и нам казалось, что это вечная тень обрела голос и зовет своего хозяина. Бом! Бом! Бом! Я посмотрел на кровинку, горящую у меня на ладони, и подумал: может, это японская девочка Садако Сасаки подает сигнал тревоги?
А может быть, колокол предупреждает людей об опасности. Так в далекие времена звонили больные проказой, чтобы никто не приближался к ним, к заразным. Бом! Бом! Бом!
Теперь людей предупреждала Хиросима.
Хиросима, Хиросима,
Поезда проходят мимо.
Корабли плывут с опаской:
Город залит черной краской.
Из семейного альбома
Смотрит атомная бомба
Человеческим лицом
Со страдальческим венцом.
Крошка-атом стал солдатом,
Каждый с крошкой-автоматом.
Каждый крошечный убийца
Вашим детям смотрит в лица.
Хиросима, Хиросима,
Эта боль невыносима.
Но сегодняшнему детству
Всё досталось по наследству.
А я вёл своих юных спутников по этому страшному месту, где война кончилась и продолжалась, просто смерть надела шапку-невидимку. Вел их, как когда-то Вергилий вел Данте по всем девяти кругам ада. Но мои дорогие Пьеро и Арлекин еще до конца не понимали всей сути происходящего, хотя тень без человека обескуражила их.
- Вам не страшно? - спросил я своих спутников.
- Когда на лице маска, не так страшно. Всё-таки Театр, - буркнул Пьеро.
Удары колокола медленно плыли над городом, как черные птицы, на тяжелых крыльях. Колокол предупреждал людей.
И вдруг я оглянулся и вздрогнул: вместо масок на лицах моих спутников появились противогазы - уродливые резиновые маски войны, с глазницами, круглыми, как маленькие иллюминаторы. Только на безжизненной резине были грубо начертаны рот с опущенными уголками и улыбка, похожая на гримасу.
От моих спутников повеяло каким-то отчуждением.
И вот тогда в нашей мистерии появилась Садако Сасаки.
Мой Театр! Кто я в нём? Автор? Режиссёр? Художник? Артист? Или все в одном лице? Автор напишет пьесу - и свободен! Режиссер поставит спектакль и уйдет за кулисы. Художник размалюет свои огромные холсты и примется за новые. Актер наденет маску и на несколько часов станет действующим лицом. Только на несколько часов!
А я? Я вечно пишу свою пьесу, вечно рисую к ней декорации, ставлю спектакль и никогда не ухожу со сцены своего театра. И не уйду до тех пор, пока со скрежетом и скрипом не опустится железный занавес... Раз и навсегда.
Но железный занавес не опущен - жизнь продолжается, в Театре идет спектакль. На сцене - Садако Сасаки, девочка, которую догнала война и приговорила к смерти. Ведь война всегда приговаривает к смерти. Война сама есть смерть. Садако вступает на сцену медленно и бесшумно. Она в белом платье. В белых носочках. В руке веточка цветущей сакуры. Колокол звучит в такт её шагам все тише - Бом! Бом! Бом! И замирает. И Тень вечная Тень - исчезает, так и не дождавшись своего хозяина.
- Кто вы? - спрашивает Садако. - Вы похожи на войну.
- Мы?! - в один голос восклицают Пьеро и Арлекин и тут только обнаруживают, что на их лицах вместо театральных масок - противогазные, резиновые маски.- Не обращай внимания! - говорит Арлекин. - Войны давно нет. Всё в порядке.
- Война есть, - отвечает девочка, - во мне всегда есть война. Она в моей крови. Радиация.
- Хочешь, мы дадим тебе нашу кровь, - предлагает Пьеро. - Сколько хочешь! Нам не жалко!
- Не поможет мне ваша кровь. Вам лучше держаться подальше.
- Мы не боимся! - за двоих отвечает Арлекин.
Ах, мои милые спутники, они ничего не боятся - не научились бояться. У них нет опыта страха. Они могут бояться всяких пустяков, а серьёзного не боятся. Я когда-то сам был на войне бесстрашным, но только первые дни, до первой крови.
Садако устало опускается на циновку и забывается. Вернее, она из одного мира переходит в другой. В этом её другом мире всё неодушевлённое оживает и обретает дар речи. Маленькое изображение Будды смотрит на девочку узкими глазами и говорит:
Я поджал свои ноги из бронзы.
Я сижу пред тобой в позе бонзы.
И девочка отзывается, отвечает ему:
Ты такой добродушный и круглый,
Стань на время, пожалуйста, куклой.
Мне ведь не с кем играть - только с Буддою,
Я тебя в одеяло закутаю.
Но Будда качает бронзовой головой:
Я бы рад поиграть с тобой, деточка,
Но надломлена хрупкая веточка.
И теперь даже Будда
Не способен на чудо.
Будда умолк, снова превратился в бронзовую статуэтку. Мистерия продолжается. Заговорила Циновка.
Я - Циновка,
Меня не приносят в хоромы,
Я с полей,
Я из рисовой нежной соломы.
И когда ты замерзнёшь,
Тебя я согрею.
А когда ты пылаешь
Прохладой повею.
Один за другим оживают предметы в доме Садако. И это уже не мой, это - её Театр. В нём идёт свой спектакль, а мы - зрители. Противогазы на лицах моих спутников снова стали обыкновенными театральными масками.
Вслед за Циновкой ожила подушка.
Я - Подушка.
Я твоя подружка,
Положи ты меня под ушко.
И от вороха перьев и пуха
Шорох крыл
Долетает до слуха.
Это ночью, когда тебе долго не спится.
К изголовью слетаются белые птицы.
Потом в руках Сасаки появились две палочки-хаси, похожие на барабанные, и чашечка риса.
Чашечка риса ожила, заговорила:
Я Чашечка Риса на детской ладони,
Дитя надо мною склонилось в поклоне.
Я только с огня, и не кажется странным,
Что пар надо мной, как дымок над вулканом,
Но в чашке не рис благодатный как будто,
А каждое зёрнышко - это минута.
И вот уже риса немного осталось:
Щепотка на донышке, самая малость.
И я в естестве невесомом
На детской ладони взлетаю над домом.
Я в небе уже. Я в заоблачной выси.
И тут уже дело, конечно, не в рисе.
Мой Театр! То, что в нём происходит, может показаться фантазией. Оживают предметы, превращаются в живые образы. И нас это удивляет. Мы слишком привыкли к молчанию природы. Но окружающий нас мир не может молчать бесконечно. Каждой травинке, каждому деревцу, каждому зернышку риса есть что сказать. Довольно царствовать, человек! Ты сам - часть природы, не больше. Нельзя дожидаться, пока Природа нас свергнет. Ведь Природа - самая добрая субстанция в мире - вдруг не выдержит - восстанет, отомстит. Только беда в том, что виноваты перед ней одни люди, а месть падает на головы других. Почему за страшную войну Природа мстит девочке, родившейся через много лет после войны? Чем она перед тобой виновата, Природа? Где справедливость?
Последнее время Садако стала странно приближаться к Природе. Она научилась понимать язык деревьев, рек, долин. Самые необычайные вещи открывали ей свою душу. Любой предмет, на котором она останавливала взгляд, оживал. Она понимала его язык. И все окружающее приобрело иной смысл - девочка почувствовала себя частицей Природы, такой же, как вода, ветер, хлеб. Она не уходила из жизни - рожденная Природой, она как бы возвращалась в отчий дом - к Природе.
А Пьеро и Арлекин наблюдали за происходящим с удивлением и бессилием. В них шла какая-то невидимая за масками работа. Менялись их представления - они как бы попали на новый неведомый этаж жизни. Забыв о своих личинах, они постигали сложность и красоту человеческого духа. Бог красоты был где-то близко, слышался храп его загнанных коней, а порой нежно звучали струны его кифары. По воле моих спутников он сорвался с места и, понукая коней, спешил спасать мир. Спасёт ли он Садако?
Пьеро и Арлекин растеряны - не могут постичь происходящее. В их воображении родятся странные образы. Они возникли не сами - перешли к ним от Сасаки. Ведь дети обладают удивительным свойством понимать друг друга, не зная языка. У них другой язык общения, близкий к Природе. Дети вообще, в отличие от взрослых, не до конца утратили свою связь с матерью-Природой.
Нам же некогда думать о Природе. Мы не научились жалеть деревья и оплакивать увядшие цветы, проходим мимо обыкновенного фикуса и не слышим, как он просит пить. Он просит молча. Он шлет сигналы твоему сердцу. А сердце глухо, не принимает сигналы.
Я спрашиваю своих спутников:
- Вы никогда не слышали, как на свою судьбу жалуются реки?
Они пожимают плечами.
А Садако приподнимается на локте, настораживается и слышит:
Я - Река.
Я пою вас, бельё вам стираю,
А теперь умираю.
Ухожу, убываю за ярусом ярус.
Машет белым платочком
Последний мой парус.
Я - Река.
Мои струи как струны.
Утекают старинные руны.
Где ты, музыка жизни и детства?
Умирает река и не будет наследства.
Я кончаюсь,
Как тонкая струйка из крана.
И на месте реки будет чёрная рана.
Забинтует зима её ласковым снегом.
О, не дай умереть мне!
О, будь человеком!
- Вы ничего не слышите? - отчаянно спрашиваю я своих спутников.
Пожимают плечами.
Бывают случаи, что в моем Театре многое приходится объяснять не только публике, но и самим артистам. Но пока не поймут артисты, не поймет публика. Я пригласил вас не только для того, чтобы хмуриться и улыбаться, мои дорогие "артисты драмкружка, освистанные школой". Я знаю, за что вас освистали - для сегодняшнего зрителя слишком мало однозначных масок, они хотят большего! Вы, конечно, можете снять свои маски, но что останется? Готовы ли вы к глубоким мыслям и сложным переживаниям?
Я пригласил вас, чтобы вы научились слушать голос хлеба, деревьев, рек.
Садако научилась. Слишком поздно, но научилась. Она со всей ясностью почувствовала себя частицей Природы.
Я утекаю, как река.
Я засыхаю, как цветок.
И смерть реки,
И смерть цветка
Всего лишь вечности глоток.
Я вымерзаю, как земля.
Я выгораю, как пожар.
Я ощущаю вкус угля
И жжение пчелиных жал.
И не пойму, где хлябь, где твердь.
И в шапке-невидимке смерть.
Мой Театр в смятении! Артисты не знают ролей. Нет нужных ролей, они ещё не созданы. Маски с надеждой смотрят на меня: ведь я и автор и режиссер. Но чем я могу помочь им, если Театр не допускает фальши. И если река может заговорить на сцене моего Театра, то важно не то, что река обрела голос, а то, что она говорит правду. И перед этой правдой трудно устоять. И только одна героиня мистерии борется, ищет выхода, хотя времени у неё осталось так мало. Это - Садако.
Я встану с постели.
Я сяду к окну.
Я кисточку в чёрную тушь обмакну.
Я выведу свой иероглиф.
На что он похож?
Он похож на войну.
И я той же кисточкой перечеркну
Войны ненавистный автограф.
Хочу уничтожить тот огненный знак,
А он вырастает, как рисовый злак
На рисовой тонкой бумаге.
Его не сожжёшь - он в огне не горит.
Его не разрушишь - он тверд как гранит.
Он ночью мерцает во мраке.
Он губит меня, как взрывная волна.
Он ранит меня - я смертельно больна.
Как много страданья приносит Садако иероглиф войны. Словно он не просто знак, нанесённый тонкой кисточкой, а оживший призрак войны, который преследует девочку днём и ночью... Днём и ночью. Но рука не выпускает кисточку.
Я ближе бумагу придвину к окну
И снова я кисточку в тушь обмакну.
И дрогнет рука от волненья.
Другой иероглиф на солнце блестит.
И кажется, это Журавлик летит,
На крыльях, несет он спасенье.
Лети, мой Журавлик, быстрее лети:
Лишь тысяча птиц меня может спасти.
Рука белых птичек считает.
Со всех уголков благодатной земли
Слетелись ко мне на постель журавли.
И лишь одного не хватает.
Садако опустилась на циновку и закрыла глаза. Но не уснула: губы её шевелятся, реснички вздрагивают. Она снова и снова пересчитывает окруживших её бумажных журавликов. Их такая большая стая. Они спасут ее! Но вот одного не хватает...
Не хватает одного журавлика! А где наш журавлик "глаголы здесь чудили, задачки с рельс сходили"?
- Почему "театральное ружье" не выстрелило? - сетует Пьеро. - Почему в нужный момент он не появился в доме Садако?
- В Театре не все кончается благополучно. В Театре ружье может и не выстрелить в самый нужный момент, - оправдываюсь я.
- Вырвем листок из тетрадки и сделаем нового Журавлика, - тут же предложил Арлекин.
- Нет тетрадки, - мрачно отозвался Пьеро, - но он еще подоспеет... наш Журавлик.
И мои помощники от отчаяния снова почувствовали себя на сцене.
- Бессилен наш союз.
Жизнь стала трудной школой.
- Я плачу.
- Я смеюсь.
- Я грустный.
- Я весёлый... Я такой весёлый, что у меня по лицу текут слёзы, а вместе со слезами течёт грим. Может быть, я больше не Арлекин? Может быть, я превратился в Пьеро? Всё перепуталось в нашем Театре.
- Мы не можем больше быть статистами! - воскликнул Пьеро.
- Мы хотим действовать. Мы должны спасти Садако! - поддержал его товарищ.
Мои спутники были удивительно едины:
- Нам нужны другие роли... в этой мистерии!
- Но мистерия уже написана, - робко возразил я, - других ролей нет.
- Тогда автора - на мыло!
- Но автор - жизнь!
Этот довод не подействовал на моих друзей.
- В жизни надо бороться. Только негодяи сидят сложа руки, когда человек в беде. Мы не согласны!
- Мы уходим... Увольняемся по собственному желанию, - буркнул Пьеро.
- Не имеете права нас задерживать! - отстаивал свои права Арлекин.
Такого оборота дел я не ожидал. Я зажался и молчал. Я думал: хорошо, что они не стали рабами масок! Полный разлад с масками. Театр вышел из берегов. Сквозь маски проступали лица - взволнованные, полные решимости. Артисты становились людьми, и настоящими. Надо было помочь им удержаться, не смалодушничать.
- Вы же не дезертиры, - стараясь сохранить спокойствие, сказал я. Мы вместе изопьем эту чашу. Вместе дойдем до цели.
- До какой цели? - в голосе Пьеро чувствовалась жёсткость. - Когда все погибнут и останутся одни тени?
- Тогда уходите, - всё так же сдержанно сказал я. - Ваши тени останутся как укор вам. Я принимал вас за людей, а вы оказались тенями.
Никто не тронулся с места. Я чувствовал, как они борются сами с собой.
Шурша кимоно, в комнату бесшумно вошла Мама. Она села на краешек циновки и нежно провела рукой по головке дочери, как бы снимая боль. Потом заговорила:
Наступает тяжелая ночка.
Как тебе, моя радость, поможешь?
Я боюсь укачать тебя, дочка.
Вдруг уснешь, а проснуться не сможешь.
Садако молчала, только дыхание её стало учащённым. Потом она открыла глаза, из последних сил приподнялась на локте.
Мама, прощай! Ухожу, улетаю,
Каплей росы я сейчас испарюсь.
Хрупкой снежинкой в ладони растаю.
Я умираю, но я повторюсь.
Мама, прощай! Нет, не надо прощаться.
Вместе мы нашу беду переждём.
Буду к тебе я весной возвращаться.
Буду в окошко стучаться дождём.
Травкой в знакомом взойду палисаде.
Стану в апреле частицей тепла.
Выйду на улицу в белом наряде.
"Сакура, - скажет сосед, - зацвела".
Нет, Садако не умирала, она возвращалась к Природе. Её ждали реки и рощи, птицы и облака, метёлочки риса и жар горы Фудзи. И, видимо, единственным человеком, кто понимал это, была Мама. Ведь она была той частью природы, которая дала жизнь Садако. Теперь эта жизнь уходила. Нет! Не исчезала, а принимала новую форму.
В обычном спектакле - горе и рыдания Матери вытеснят весь смысл того преображения, которое происходит с человеком, переходящим границу жизни и смерти. Но мы играем мистерию и как бы поднимаемся над жизнью, над болью, над страданиями. И слово Матери звучит как молитва. И надежда на что-то сверхъестественное побеждает безнадежность человеческого горя.
Сакура, сакура,
Как невеста в белом.
Кто-то веточки обвёл
Аккуратно мелом.
За порог ступлю с утра.
Новый день настанет.
Мне навстречу сакура
Веточку протянет.
Каждым белым лепестком,
Каждой клейкой почкой
Почему-то сакура
Кажется мне дочкой.
"Здравствуй, дочка-сакура!
Ты опять вся в белом?"
"Это стая журавлей
Мне на ветки села".
Аривенн. Садако Сасаки
Гамзатов Р.Г. Колокол Хиросимы
Гамзатов Р.Г. Я не хочу войны (отрывок из поэмы «Зарема»)
Ким. Тысяча бумажных журавликов
Корр Э. Садако и тысяча бумажных журавликов. - М., 1981.
Кучин И. Тысячи белых журавликов
Лупооков А. Садако Сасаки, девочке и памятнику
Минаев Д. Журавлики
Монахова Н. Тысяча бумажных журавлей
Покрова О. О, люди!
Рафалович Г. Молитва девочки Садако...
Стриж Л. Памяти Садако Сасаки
Танк М. Журавли Садако Сасаки (перевод с белорусского Я. Хелемского)
Терехова Л. Памяти Садако Сасаки
Ухинова Д. Символ удачи - журавлик бумажный
Чиникин А. Цуру
Яковлев Ю. Белые журавлики
Яковлев Ю. Мистерия. Страсти по четырём девочкам. - М., 1988.
