I was in the atomic bombing and I went into the hospital. On August 6th I went to pay my respects at Peace Park and sang Genbaku-O-Yurusumaji (Never Again The A-bomb ). After I got back to the hospital, I kept singing it as I lay on my bed. (From a text thought to be written by Sadako to a penpal)
The blood transfusions I got in the hospital hurt a lot. The doctor said that you have to put up with some pain to get well. I don't mind the pain if I can just get well soon and go visit you during spring break.- (from a letter thought to be written by Sadako to a penpal)
Вернись ко мне, Садако!
Нет никого ближе к сердцу матери, чем самый несчастный ребёнок... Я - мать четверых детей, но больше всего я сожалею о Садако.
Уже восемь месяцев прошло с тех пор, как Садако ушла. Она была действительно несчастным ребенком. Когда она родилась в военные годы, было недостаточно пищи и она весила всего 2250 грамм, но она все равно была в порядке, за исключением того периода, когда она болела пневмонией. Мой муж тогда был в армии.
Вы можете надо мной смеяться, что я хвалю её (примечание переводчика: в японской культуре не принято хвалить членов своей семьи в присутствии посторонних людей), но она была настолько внимательной и понимающей, что я всегда могла положиться на нее. Она много помогала мне всем, что было ей по силам. Когда я не могу уснуть, я думаю о моём ребёнке, истощавшем и затем умершем. И я бы очень хотела обнять её ещё хотя бы один только раз. В моих снах я вижу Садако, говорящую: «Положись на меня, мама». И я просыпаюсь, крича: «Садако!» Затем я понимаю, что это был сон, и думаю о ней. На некоторое время я забываюсь в печали и складываю руки в молитве перед фотографией умершей.
Я помню 9 января прошлого года. Она показала мне лимфатические узлы за ее ухом и сказала: «Мама, мне кажется, эти лимфоузлы немного опухли». Я тоже стала думать об этом. Но когда она прошла плановую проверку в ABCC (Atomic Bomb Casualty Commission – Комиссия Жертв Атомной Бомбы) в июне 1954, она сказала, что всё в порядке. Она была действительно очень энергичной и все знали, как она любила занятия спортом.
Однажды я подумала: «Если она будет страдать, то она должна была умереть тогда, утром 6 августа». Но теперь я желаю, чтобы она была жива и чтобы она могла быть со мной, не важно, насколько недееспособной и насколько тяжело больной она бы была.
Я помню Садако так, как я помню вчерашний день. Больше всего я помню тот день, когда она была отправлена в больницу. Это было одно солнечное утро, двор начальной школы Нобори-Тё, 10 февраля 1955. Я помню энергичных детей, играющих и прыгающих через скакалку. Садако всегда любила подобные игры... я думала: «Садако! Ты больна лейкемией, вызванной атомной бомбой... О, нет! Почему ты?!»
Мы с мужем отправили ее в больницу, хотя она, как обычно, счастливо шла в школу со своим портфелем.
Садако чувствовала себя хорошо, не зная, что её доктор сказал, что она умрёт через несколько месяцев. После того, как он нам это сказал, мы с мужем долго отчаянно рыдали возле кровати Садако, пока она мирно спала. Мы задыхались от слёз и всю ночь думали: «О, как мы хотим что-либо сделать. Мы хотим сделать что-то, что бы вылечило ее от болезни атомной бомбы…» В размышлениях я сжимала руки Садако… «Если бы в мире было лекарство против этой неизлечимой болезни, я влезла бы в долги, но приобрела бы его... даже если бы оно стоило десять миллионов йен. Или, если это возможно, дайте мне умереть вместо неё...» Но мы были настолько бедны, что едва хватало на жизнь. Я старалась помочь ей как мать, любить её, как только это возможно. Но спустя восемь месяцев она ушла, и моё сердце разрывалось от горя, потому что я так и не смогла для неё ничего сделать.
Я ценю усилия врачей, ухаживавших за ней день и ночь. Когда я услышала, что она скоро умрёт, я купила шёлковую ткань вишнёвого оттенка и ночью сшила ей кимоно. Когда я дала его Садако, она прослезилась и сказала: «Мама, ты делаешь слишком много для меня». Я попросила её надеть кимоно, сказав: «Садако-тян, это мое желание. Очень прошу тебя, надень его». Она вытерла слёзы, одела его и выглядела очень счастливой.
Она знала, насколько мы были бедными, хотя ничего не говорила. Она говорила лишь: «Мама, я не такая хорошая дочь, раз вы должны так сильно тратиться из-за моей болезни...» Я уверена, было много вещей, которые она хотела бы купить, как и любой подросток. Таких вещей, как, например, новая одежда. Но она никогда этого не говорила, держала в себе. Потому что знала, какими бедными мы были.
Я не могла остановить слёз, когда смотрела на Садако, одетую в кимоно. Она была такой красивой... Она смотрела на меня и спрашивала: «Почему ты плачешь? Ты так много делаешь для меня...» У нас была мечта купить после войны ей кимоно, потому что она была мне такой хорошей помощницей. Наконец мечта осуществилась...
Одна из её одноклассниц, Чизуко Хамамото, написала в своих воспоминаниях о Садако: «Садако выглядела ещё краше в кимоно, потому что казалась чуть полнее из-за раздувшихся лимфатических узлов. Сегодня она была одета в своё прекрасное кимоно вишнёвого оттенка. Когда я сказала: «Садако, ты в кимоно выглядишь красивее, чем в платье», она ответила: «Вот как? Ну, разве это не прекрасно?» Но она выглядела печальной. Я не знаю, что Садако почувствовала, услышав дружеские слова, но это кимоно осталось у меня в памяти».
Она верила в легенду, что если сложить тысячу журавликов, то можно вылечиться от любой болезни. Она складывала журавликов осторожно, один за другим, используя бумагу от газет, медицинские рецепты и обертки. Её глаза сияли, пока она складывала журавлика, показывая, как она хочет выжить любой ценой. Когда мы с мужем однажды пришли проведать её, она сказала: «Папа, я только что сложила четыреста журавликов». Он поздравил ее, сдерживая слёзы.
«Как тяжела её судьба, хотя она так сильно хочет жить! Как несчастна она, хотя она так сильно хочет жить! Садако, я хочу сделать что-нибудь для тебя, чего бы мне это ни стоило!», – думала я, но я ничего не могла сделать, кроме как нежно ухаживать за ней.
Глядя на сложенных журавликов, которых так невинно складывала в постели Садако, я чувствовала, как обливается кровью моё сердце. Я задавалась вопросом, зачем она вообще родилась.
Я отдала некоторых с такой искренностью сложенных журавликов её одноклассникам, а остальные положила вместе с цветами в гроб, чтобы она забрала их с собой.
Почему не поют твоя тысяча журавликов? Почему они не летают?
Садако, пожалуйста, прости меня. Было так трудно и неудобно каждый день. Я желаю тебе лучшего на небесах.
Её одноклассники, члены ассоциации Кокеси, приходят каждого 25-го, так добры они к нам (примечание переводчика: Садако умерла 25 октября). Я плакала, читая письма с воспоминаниями о Садако, которые однажды будут опубликованы в книге. Я очень уважаю детей за их сильную любовь и желание мира. Они планируют для начала открыть статую Ребёнка Атомной Бомбы, в память о смерти Садако.
Садако! Мир, о котором ты так мечтала, предстанет в виде памятника Ребёнку Атомной Бомбы, с помощью твоих одноклассников, таких как Масако и Чёо, а также всех детей от Хоккайдо на севере до Кюсю на юге. Статуя Ребёнка Атомной Бомбы будет построена как символ мира на лужайке, недалеко от Мемориальной Башни Атомной Бомбы в Накадзима, там, где некогда гуляла с отцом маленькая Сада-тян!
Садако! Послушай! Слышишь ли ты сильные голоса своих друзей, призывающих к миру?
Как мать ребёнка, ушедшего, когда ему было всего двенадцать с половиной лет, я хочу обратиться ко всем матерям, не только в Японии, но и во всем мире. Я не хочу, чтобы этот ужас повторился. Ведь так много детей ищут мира...
Фуджико Сасаки скончалась в 1998 г, в возрасте 80 лет.
Перевод на русский язык А. Липкиной.
We warned her, "If you keep up that pace you'll wear yourself out." Sadako continued to fold, saying, "It's okay, it's okay. I have a plan." You could feel the intensity of her desire to live in the way she threw herself into folding, and it hurt.
Sadako often said, "I'm a bad child to you aren't I? I've used up so much money being sick." When I remember that, my heart aches as if it will break. Juicers cost so much we couldn't afford one. If we had had one, we could have gotten more nutrition into Sadako, even after she lost her appetite. Thinking about that makes me feel so wretched I can hardly stand it.
She was fully conscious till the end. I don't think she had any idea she was about to die. She just slipped away, suddenly and without suffering, as if drifting off to sleep.
Sadako - such a curious girl. She would wander into sickrooms around the hospital and collect various kinds of information from other patients. One day she learned that boiled cabbage tasted good with a sprinkling of soy sauce. The two of us went to the hospital kitchen and tried it out, and it really was tasty."
When I hugged Sadako, I was amazed by how bony her shoulders were. That was when I thought, Sadako knows what illness she has.
Something in the song Genbaku-O-Yurusumaji seemed to resonate with Sadako. She sang it to me over and over up on the hospital rooftop until I learned it.
Sadako had ample time for folding. The only problem was getting paper, which was expensive in those days. She made do with medicine paper wrappings and whatever else she could scrounge. She went around to other patients' rooms and asked for the paper wrappings of their get-well presents, which she cut to the right size.
"When Sadako passed me up during relay practices, she did it with a snicker. I mean, that hurt. I can still hear that snicker."
"We learned the importance of perseverance and unity from our teacher, Mr. Nomura. I still think that the harmony we cultivated made it the best class ever."
When we went to see her, it was with the idea of cheering her up, making her happy. When we learned that she had kept a record of her blood test results, we were shocked. If she knew she was going to die all that time, what was the point of all our cheerful talk?
I was choked up. "Why Sadako?" I sometimes thought, "I'm a survivor, too," and wondered if I might get sick. I worried about her and visited her a lot. That month between Sadako's hospitalization and graduation seemed to go by very slowly."
Sadako would ask us, "What is junior high like?" or "Is English class hard?" Since we knew she would never see the inside of the junior high school, it was painful to answer her. All we could do was try to ease her feelings by saying things like, "Junior high - what a bore," and "Elementary school was better."
Письмо матери Садако, Фуджико Сасаки
The Sadako in Me //Lets Look at the Special Exibtion.
