Маленькая танцовщица все так же прямо держалась на одной ножке – ведь она тоже была стойкая!
Оловянный солдатик жил в коробке, а вырезанная из картона танцовщица – в прекрасном игрушечном замке. Она, наверное, знатного рода, размышлял солдатик, она живет в замке, а я в коробке; к тому же нас здесь двадцать пять штук. Нет, в коробке ей не место, но познакомиться с ней всё же не мешает!
Против солдатика начал строить злые козни черный тролль. Игрушечный воин пережил множество злоключений и наконец угодил в печку, в самый огонь. Чувствуя нестерпимый жар – то ли от огня, то ли от любви, – солдатик не сводил глаз с маленькой танцовщицы. Но вдруг порыв ветра подхватил её легкую фигурку, и она, как мотылек, впорхнула в печку. И вспыхнула ярким пламенем...
Эту сказку написал Ханс Кристиан Андерсен.
Но сказки иной раз оборачиваются былью.
Маленькие танцовщицы жили в прекрасном замке, который назывался Дворцом пионеров. Здесь они учились, танцевали и вовсе не думали о том, что могут когда-нибудь угодить в огненное пекло. Но это случилось с ними. Солдатики приняли на себя огонь. Маленькие танцовщицы прошли через него, но не сгорели. Потому что жизнь бывает ещё удивительнее, чем сказка.
Весной 1941 года студия художественного движения ленинградского Дворца пионеров – а в нее входило около трёхсот мальчиков и девочек – готовилась к участию в физкультурном параде в Москве.
Парад физкультурников был отменен 22 июня.
Ученики студии, наиболее одарённые дети, что вошли в пионерский ансамбль песни и пляски под руководством И.О. Дунаевского, аккуратно сдали свои синие плиссированные юбочки, белые крепдешиновые кофточки с нашитой на них эмблемой Дворца, рубашки мальчиков, особого покроя пионерские галстуки – и отправились на Московский вокзал помогать эвакуировать совсем маленьких ленинградцев.
Вздев мешки на спину, потоком идёт народ.
Как щепочку, уносит Валю в душном потоке. Идем, идем. Не остановиться, не оглянуться. Справа мешок, слева мешок; каменные, ударяют больно. Собственный рюкзак давит Вале на позвонки; гнёт шею. Идём, идём. Без конца идём, не видно куда. «Сейчас задохнусь», – думает Валя; но с готовностью идёт и без страха: так надо. Так в нашем путешествии полагается. Только крепче держаться за Люськину руку...»
Этот эпизод из повести Веры Пановой «Валя» – сама жизнь.
Многие воспитанники и ученики студии тоже эвакуировались. Возле раскалённых, душных вагонов прощались с друзьями. Вспоминали о недавнем прошлом. Неужели это было с ними? Неужели всего месяц-два назад собирались они в своем дворце и увлечённо занимались танцами, тренажем, музыкой, музыкальной теорией, актёрским мастерством? Неужели ещё недавно у них не было других забот, как, слушая Чайковского, Шопена, Шумана, каждому по очереди придумывать собственные танцы, изображая знакомые детские игры?.. Заведующая студией, преподаватель группы девочек Р.А. Варшавская и руководитель танцевальной группы ансамбля Дунаевского, преподаватель мальчиков балетмейстер А.Е. Обрант, говорили с ними о природе хореографического искусства, о том, что оно способно выразить самые прекрасные движения человеческой души. Неужели это было?
Теперь шла война. И надо было искать в ней своё место. Ведь не маленькие: даже младшим уже тринадцать! Наставники уходили на войну. Аркадий Ефимович Обрант вступил добровольцем в армию и служил где-то под Ленинградом, в селе Рыбацком. Что там происходит, в селе Рыбацком, мальчики и девочки не знали.
Холодным мартовским днём сорок второго года старшего лейтенанта Обранта вызвали в политотдел 55-й армии. Обрант шёл по скрипучему снегу и мысленно перебирал возможные причины вызова. Восемь с лишним месяцев фронтовой жизни он командовал взводом, свыкся с обязанностями строевого командира и о других не помышлял.
Причина оказалась неожиданной. В политотделе ему приказали начать формирование агитвзвода из числа солдат и командиров 55-й армии.
Вскоре старший лейтенант приступил к репетициям. Сразу же нашлись неплохие голоса, да и в какой воинской части нет баяниста? Зато с танцами дело обстояло плохо. Командир агитвзвода, снова почувствовав себя балетмейстером, уделял танцорам особенно много времени. Но толку получалось мало.
Бойцы не владели основными навыками танцевального искусства. В политотделе удивлялись: вы же балетмейстер! Что же это получается – сапожник без сапог?.. И тогда старший лейтенант Обрант обратился к бригадному комиссару Кириллу Панкратьевичу Кулику с неожиданным предложением, которое могло в те дни удивить любого военного человека:
– В Ленинграде остались подростки, воспитанники Дворца пионеров, танцоры. Их можно было бы разыскать. Не все же эвакуировались! А если найти хоть несколько человек – агитвзвод получил бы хорошее пополнение!
Бригадный комиссар подумал и сказал:
– Поезжайте, привезите ребят!
Попутной машины в город не предвиделось. И Обрант отправился в Ленинград пешком. Лишь к ночи, измученный, добрался он до города. Долго шёл его пустынными улицами, которых не видел с начала войны. Смотрел на развалины домов, зиявшие пустотой выморочного жилья. Переступал через развороченные трамвайные рельсы.
В саду Дворца пионеров, смерзшиеся и припорошенные снегом, штабелем лежали трупы – у города не хватало сил всех хоронить. На лестницах, в коридорах, в прекрасных залах бывшего Аничкова дворца, где все четыре года предвоенной жизни дворца шумели юные поэты и астрономы, биологи и танцоры, теперь звучало только гулкое эхо шагов.
Варшавскую Обрант нашёл в подвале Дворца, приютившем пятерых женщин, преподавателей различных студий. Встреча получилась невеселой. Защемило сердце: на стене висели шёлковые блузки девочек, карнавальные костюмы, в углу стоял козёл для физкультурных занятий. Отыскался журнал с адресами воспитанников студии. И наутро оба преподавателя отправились в путешествие по городу, по улицам, по дворам, по тёмным, захламленным лестницам, по квартирам, где двери зачастую оказывались незапертыми, потому что некого и не от кого было здесь сберегать.
Семью Нелли Раудсепп Аркадий Ефимович застал за тщательным дележом небольшого куска хлеба. Одна часть хлеба откладывалась в сторону – в качестве платы за гроб для отца, который умер несколько дней назад и лежал в соседней комнате; хоронить за деньги могильщики отказывались. Необычный гость объяснил матери девочки, что в армии, в агитвзводе, Нелли будет лучше, сытнее, теплее. И мать согласилась на отъезд дочери в армию.
Геннадий Кореневский оказался во дворе своего дома – мальчик пытался наколоть дров. Его движения напоминали замедленную кинопроекцию: Гена опускал колун без всякого усилия, и тот отскакивал от сырого полена, словно от железного.
Валю Штейн (Лудинову) Обрант нашёл в госпитале – её поместили сюда в результате сильного истощения. Вера Мефодьева чувствовала себя ещё вполне прилично, даже работала на заводе токарем, но зато все её близкие уже не вставали с постели, и прежде, чем увезти Веру на фронт, следовало устроить её родных в госпиталь. Валя Клейман сам открыл своему учителю дверь. Неужели парень здоров? Но Валентин заговорил медленно, растягивая слова, а это было верным признаком дистрофии.
25 марта сорок второго года в подвале Дворца пионеров, где жили преподаватели, собрались три девочки и три мальчика. Валю Клеймана привезли на санках. Остальные передвигались кое-как сами. И именно этим мальчикам и девочкам предстояло через несколько дней порадовать бойцов и командиров 55-й армии огневыми танцами своего предвоенного репертуара.
Путь по Невскому, теперь в обратном направлении – от Дворца к Московскому вокзалу, был долог. Конец марта в том году не подарил исстрадавшимся, промёрзшим людям даже намека на весну. Так же тускло поблёскивали снежные курганы троллейбусов, так же обжигал ветер туго натянутую кожу на лице. Обрант и его воспитанники брели по натоптанной тропинке. Наконец показалось зеленоватое здание вокзала с часовой башней в центре над фасадом.
Часы на башне стояли. Московский вокзал не мог больше нести своей былой круглосуточной дорожной службы. Его многочисленные пути среди высоких платформ, дававшие когда-то разгон нарядным экспрессам, Красной и Голубой стреле, скорым поездам во все концы страны, теперь не вели никуда. Никто не счищал снежные сугробы с крыш вагонов и у примерзших к рельсам колёс. Только один паровоз деловито попыхивал густым на морозе паром. К паровозу был прицеплен один-единственный вагон. К нему и направил своих воспитанников Обрант. Тронулся самый короткий поезд в их жизни. И самый короткий предстоял им маршрут: вагон шёл до Товарной станции, которую прежде пассажиры и за станцию-то не считали, потому что ни один серьёзный поезд на ней не останавливался. Теперь здесь оказался конец пути. Дальше ехать нельзя. Надо вылезать на мороз и добираться пешком.
В вагоне, стоя у затянутых морозным узором окон, мальчики и девочки смеялись – юность брала своё. Теперь, на фронтовой дороге, приумолкли. Шли весь день. Валю Клеймана тащили на большом листе фанеры, оторванном где-то у полуразрушенного дома. К вечеру дошли до места и ввалились в тёплую избу, где квартировала часть агитвзвода. Усталые, голодные – всю дорогу ничего не ели, – тут же повалились на койки и заснули.
Среди ночи кто-то ворвался в избу и крикнул: «Айда за пайком!» Две девочки вскочили, накинули пальто и вышли. Вскоре они вернулись с ведром. Из него валил душистый пар, распространявший аромат пшённого супа. Ребята с жадностью приналегли на ведро, уничтожив выданный на несколько дней вперед паёк Аркадия Ефимовича, и снова повалились на койки.
А утром пришёл Аркадий Ефимович и, к неописуемому удивлению ребят, пригласил их на зарядку. Они-то считали, что, пережив тяжкие испытания, заслужили почётный отдых, а тут – обыкновенная прозаическая физзарядка, будто ничего особенного с ними не произошло! Но рассуждать уже не полагалось. Пришлось встать, пойти к берегу Невы, которая оказалась совсем близко, и проделать несколько простых упражнений, которые прогнали сонливость.
– Друзья мои, – сказал Обрант, – через несколько дней вам придётся выступить здесь с концертом. Знаю, что вы очень слабы, что танцевать вам сейчас трудно, почти невозможно. Но если хотим, чтобы возродился танцевальный ансамбль, придётся сделать невозможное. Это – единственный выход. Так что давайте потихоньку заниматься. Устанете – скажите. Можно будет немного отдохнуть. С чего же мы начнём?
Начали с восстановления крыжачка и гопака. Юные танцоры еле шевелили ногами, падали, садились отдыхать, отирая лоб и тяжело дыша. А Обрант говорил им, что восстановлением старых работ они не могут ограничиться, что придётся специально для предстоящего концерта поставить ещё и «Красноармейский перепляс».
Пять дней подряд шли на берегу репетиции. Движение согревало танцоров. Бледные лица розовели на холодном мартовском ветру. И когда Валя Штейн получала на всех продукты – её товарищи кидались к ней с таким энтузиазмом, что становилось ясно: силы постепенно возвращаются. Все ждали встречи с бригадным комиссаром. Первого концерта. Решения своей судьбы.
Тогда же Гена Кореневский решил совершить важный шаг в своей жизни – нанести визит военному парикмахеру, чтобы сбрить подросший на щеках пух. В этот день мальчикам и девочкам подыскали гимнастёрки и шинели.
Кореневский шёл по дороге, погрузившись в размышления и изящно перескакивая в своих танцевальных сапожках с камня на камень. На дороге стояла «эмка», а возле неё прохаживался высокий представительный военный. Геннадий не обратил на это внимания и проследовал дальше.
За его спиной начальственный голос крикнул:
– Товарищ боец!
Гена шёл своей дорогой. Начальственный голос настойчиво звал какого-то бойца, а тот почему-то не откликался на зов. Геннадий, наконец, заинтересовался: оглох парень, что ли?
Обернувшись, Гена обнаружил, что высокий военный звал именно его. Юноша вернулся и осведомился, чем может быть полезен.
– Почему не приветствуете? Почему стоите вразвалку? Ваша фамилия?
Военный старался говорить как можно строже, но получалось это у него несколько искусственно.
– Я ведь не думал, что вы меня зовёте, простите, не знаю вашего имени-отчества, – отвечал Кореневский. – Вы меня хотели видеть?
В моторе «эмки» случилось, наверное, что-то очень серьёзное, потому что спина склонившегося над ним водителя тряслась.
– Да, соскучился очень, давно не встречались! – сказал высокий военный. – Не видеть вас я хотел, а полюбопытствовать, почему не приветствуете старшего по званию?
– Видите ли, этого я ещё не умею, я ведь из Ленинграда, недавно приехал с Аркадием Ефимовичем...
– Нечего сказать, боевое пополнение в нашем агитвзводе! Куда направляетесь?
– В парикмахерскую.
В глазах представительного военного сверкнули искорки и быстро погасли.
– Идите, – сказал он. – И передайте старшему лейтенанту Обранту, что бригадный комиссар велел научить вас для начала приветствовать старших и не носить шинель, как халат!
– Хорошо, товарищ бригадный комиссар, я скоро увижу Аркадия Ефимовича и передам обязательно, не беспокойтесь, – пообещал Гена и отправился дальше. Он не видел, как, глядя ему вслед, хохотали комиссар и его водитель.
Наступило 30 марта – день первого выступления юных танцоров перед военными зрителями. В Рыбацком как раз происходил слёт армейских врачей, сандружинниц и медсестёр – им и предназначался концерт.
Перед самым выходом Обрант с волнением посмотрел на своих питомцев. Их бледные, измождённые лица производили удручающее впечатление.
– Нет ли у кого-нибудь губной помады? – спросил балетмейстер.
Помада нашлась. И скоро ввалившиеся щёки девочек порозовели стойким румянцем.
Зазвучал гопак. На сцену переполненного зала местной школы выбежали Нелли Раудсепп, Валя Штейн, Геннадий Кореневский и Феликс Морель. Сидевший в первом ряду комиссар Кулик узнал Геннадия, вспомнил недавнюю встречу на дороге и, улыбаясь, наклонился к начальнику штаба, чтобы рассказать ему о забавном случае с мальчишкой, но замер на полуслове. Опустившись вприсядку, Геннадий не мог подняться на ноги. Он делал отчаянные усилия – и не мог!.. Нелли быстро подала ему руку и помогла встать. Танец продолжался. Но вот снова приблизилась опасная фигура, – и всё повторилось сначала: Геннадий не смог подняться. Партнёрша снова подала ему руку. Военный баянист побледнел. Он не знал, играть ли ему или прервать этот нестерпимый номер, а пальцы сами продолжали привычную работу...
Женщины, сидевшие в зале, не раз видели во фронтовых госпиталях кровь, раны, страдания бойцов. Но они ещё не видели детей осажденного Ленинграда. И женщины, сидевшие в школьном зале, плакали, пока звучал и кружился перед ними этот весёлый и трагический гопак, пока лихо катилось по сцене «Яблочко», подкрашенное губной помадой, пока из последних сил чеканил ритм «Красноармейский перепляс».
Женщинам хотелось согреть этих детей, обласкать их. Они не знали для этого другого способа, как кричать «браво» и хлопать в ладоши, вызывая ребят на повторение. И они кричали «браво», утирая слёзы и улыбаясь.
Бригадный комиссар обернулся к залу и показал кулак. Но никто не понял этого жеста, и зал продолжал неистовствовать. Девочки и мальчики собрались было повторять номер – надо, значит, надо! – как вдруг комиссар поднялся во весь свой могучий рост и крикнул:
– Запрещаю повторять танец! Это блокадные дети, надо же понять!
Зал притих.
Концерт окончился.
– Вот это годится, это нам нужно, товарищ Обрант! – сказал бригадный комиссар, явно намекая на успех первоначальной танцевальной группы агитвзвода. – Молодцы ребята! Только, конечно, выглядят плохо. Я сейчас распоряжусь, чтобы сразу же после концерта всех отправили в госпиталь. Надо их подлечить. Это будет им вроде дома отдыха.
Госпиталь № 2237. Мальчики и девочки, приняв горячую ванну, переоделись в белые пижамы. По утрам им приносили по кусочку шоколада, плотно кормили, заставляя побольше отдыхать. За широкими окнами палаты уже висели мокрые сосульки, ярче светило солнце. Между воронок от бомб, у развороченных рельсов, возле разбитых теплушек упруго тянулась вверх молодая трава.
Поздно вечером, когда ребята уже спали, в госпиталь приезжал бригадный комиссар Кулик. Он обходил палаты, задумчиво глядел на спящих и уезжал, иногда так и не сказав ни слова.
Время от времени юным танцорам передавались посылки, которые приходили на фронт от многих советских людей, живших в тылу и работавших для победы. В одной из посылок девочки обнаружили письмо:
«Дорогой товарищ!
Посылаю Вам небольшую посылочку и желаю Вам больших успехов в борьбе с фашизмом. И желаю со скорой победой вернуться домой. Мы все, товарищи, находящиеся в тылу, всячески стараемся поддержать нашу любимую Красную Армию.
Напишите, дорогой товарищ, о своих подвигах.
С приветом к Вам из города В.-Тавды медработник фельдшер Ушакова Л.Г.»
Апрель пролетел незаметно. Подростки не выдержали и ещё в палате начали разучивать новые танцы и давать концерты для раненых бойцов и медицинского персонала. Не желая отрывать Аркадия Ефимовича от дел в агитвзводе, юные танцоры сами ставили себе танцы, фантазируя, критикуя друг друга. А вскоре, ещё до выписки из госпиталя, танцорам пришлось съездить для важного выступления в Ленинград.
Концерт проходил в бывшем дворце Кшесинской. В зале сидели вооружённые бородатые мужчины в тулупах, в полушубках, валенках, перепоясанные ремнями, и с напряжённым вниманием смотрели на сцену. То были партизаны, доставившие в Ленинград первый в истории блокады обоз продуктов с Большой земли. После каждого номера они громко кричали «ура» и оглушающе хлопали могучими ладонями.
В конце апреля танцоров выписали из госпиталя поздоровевшими, окрепшими. В агитвзводе их встретили радостно. Жизнь стала интереснее, веселее.
И тогда шестеро юных ленинградцев решили завести свой журнал. Назвали его довольно пышно: «Страницы из истории «Рыбачат», том I». В этот журнал заносились события повседневной фронтовой жизни, собственные впечатления, письма к оставшимся в Ленинграде родным и учителям, высказывания о работе ансамбля. Строки из этого журнала – юношески наивны. Но в них поражает та высокая степень искренности и правдивости, какая возможна, когда человек размышляет о самом себе и не предназначает свои записи для постороннего глаза.
Вот одно из писем.
«27 апреля 1942 г.
Наконец настал день, когда мы можем сообщить Вам нашу радость. Сегодня – праздничный день: всю нашу шестёрку приняли в ряды ВЛКСМ. Мы горды!
Но надо сказать, что в политике мы очень и очень отсталые. Здесь за нас возьмутся, дадут общественную работу, будут проводить с нами политбеседы. Вероятно, в чем мы не сомневаемся, через некоторое время из нас вырастут вполне политически грамотные люди.
Кроме основной работы и общественной нагрузки, мальчики будут изучать зенитное дело, девочки – медицинское, и ещё вводятся общеобразовательные науки».
Юному пополнению агитвзвода выдали новенькие комсомольские билеты. На каждом стояла печать: «Действителен без фотокарточки».
Вскоре начались занятия военным делом. Успехи оказались «налицо»: Валя Штейн, стреляя из пистолета, целилась так старательно, что отдача пришлась прямо в лицо. Нос посинел и распух.
Валя вообще отличалась необыкновенной старательностью и исполнительностью. Как дежурной по комнате ей просто цены не было. С вечера готовила она ведро воды. Вставала часа в четыре утра и, тихонько, как ей казалось, передвигая мебель, начинала мыть пол. Друзья просыпались, поминали Валины добродетели отнюдь не добрым словом, но она продолжала скрести пол, смиренно снося попрёки. А потом, когда до подъёма и завтрака оставалась ещё уйма времени, садилась за стол и, шурша бумагами, скромно творила «Историю «Рыбачат», том I».
Жизнь входила в размеренные рамки. Когда дневальный будил ребят звуками бог весть откуда взявшейся детской игрушечной шарманки, мальчики и девочки бежали к Неве – «заряжаться» и купаться. Потом долго репетировали с Аркадием Ефимовичем новые номера. Репетировать приходилось на проезжей дороге – она была наиболее ровным местом. Танцы на шоссе то и дело прерывались проносившимися мимо военными машинами и тут же возобновлялись снова. По вечерам приходили друзья – политработники, актёры, журналисты из местной армейской газеты: полковник Феодосий Васильевич Конанчук – начальник политотдела дивизии, Наум Фрейдович – конферансье и артист-кукловод агитвзвода, Веня Фомин – пианист и газетчик. Фомин подсаживался к роялю, играл Шопена или Скрябина. Аркадий Ефимович говорил: «Ну, попробуйте, пофантазируйте» – и сильфиды в толстых ватных штанах самозабвенно кружились по избе.
Обрантовцы занимались иногда и делами, от искусства весьма далёкими. Однажды они сложили в здании школы некое сооружение, которое одни принимали за плиту, другие – за саркофаг; третьи вообще отказывались подыскать подходящее название для возникшего в комнате страшноватого сооружения из кирпича и глины. Юные танцоры все делали с полной отдачей. Провозившись до вечера, они заложили свою странную конструкцию дровами и подожгли их. Вдоволь полюбовавшись на огонь, который горел как-то неуверенно и вяло и норовил вылезти наружу, они выскочили в коридор, чтобы найти Аркадия Ефимовича и показать ему дело рук своих. Обрант остолбенел. Перед ним стояли и счастливо улыбались существа с чёрными носами, лбами и подбородками. Но самое странное заключалось в том, что при каждом слове, при каждом вздохе изо рта и ноздрей этих чертенят валил дым... «Печку» пришлось срочно гасить и искать специалиста, который уберег бы фронтовое село Рыбацкое от пожара.
В ту пору начались регулярные концертные выступления – в Рыбацком, Усть-Ижоре, Обухове, Колпине. Аккомпанировали танцорам пианист А. Розанов и баянист Г. Линкевич. Агитвзвод 55-й армии с каждым днем приобретал на фронте всё более широкую популярность.
Одна из юных танцовщиц Дворца пионеров – Валя Сулейкина – ничего не знала о судьбе своих товарищей.
С первых же дней войны, проводив на фронт брата, Валя решила пойти на завод «Вулкан», где он работал, и встать на его место. Завод выпускал военную продукцию. Валя работала в три смены, спала нередко тут же в цехе, на столе. В те дни она похоронила всех близких и осталась совсем одна. Когда в районе, где жила Валя, объявили мобилизацию первой тысячи девушек в ряды Красной Армии, Валя Сулейкина оказалась в их числе. Она стала телефонисткой на КП артиллерийского полка.
Как-то после дежурства Валя вошла в избу, где жила с несколькими другими девушками-ленинградками, и включила приёмник. Диктор читал какой-то очерк. Валя не вслушивалась. Хотелось музыки. Но вдруг слова диктора заставили её насторожиться:
«...Старшему лейтенанту Обранту было поручено организовать коллектив танцоров при агитвзводе. Он ходил по квартирам и собирал юных артистов...»
Валя вздрогнула. Старший лейтенант Обрант? Так это же Аркадий Ефимович? Неужели?
«...Их было шестеро – три мальчика и три девочки. Они наперебой рассказывали о своём первом выступлении. Они ослабели, но хотели, очень хотели плясать...»
Валя испугалась. Она отчаянно испугалась того, что передача может прерваться, приёмник испортится, и она не узнает о судьбе своих товарищей.
«...В частях они стали появляться окрепшие, жизнерадостные, с их приездом врывалось веселье. Усталые люди с передовой разминали плечи, выпрямлялись. Пляшут дети Ленинграда, пляшут! Нет, это было больше, чем концертное выступление. Молодость великого города, непреклонный дух города-воина увидели перед собой бойцы...»
На другой же день, получив разрешение командования, Валя отправилась в село Рыбацкое.
Девушке сказали, что танцевальная группа агитвзвода занимает комнату в кирпичном здании школы, расположенном на самом берегу Невы. Валя с замирающим сердцем поднялась по лестнице, вошла в большую комнату, перегороженную фанерой.
Здесь никого не оказалось – был час обеда. Валя осмотрелась. Койки были застланы аккуратно, как положено. Все сверкало чистотой. На тумбочках в изголовьях коек лежали фотографии. Знакомые, родные лица глянули на Валю. Подойдя к окну, увидела на подоконнике детскую игрушечную шарманку. Девушка повернула ручку шарманки – раздалась простая наивная мелодия.
За дверью послышались шаги. И Валю окружили сияющие лица, протянутые руки. Обрант стоял в стороне и ждал, когда можно будет подойти и обнять Валю.
– Хочешь к нам? – сразу спросил он её.
Общее громовое «ура» раздалось в ответ.
Вскоре в группе танцоров появились ещё два человека – Мурик Аваков и Володя Иванов. Теперь их стало девять. И объединял их интересы и усилия замечательный педагог и балетмейстер Обрант. В дневнике «рыбачат» можно прочесть такие слова:
«Аркадий Ефимович был для нас всем – и отцом, и воспитателем, и учителем, и нашим чудесным старшим другом. Он нас всех знал с семи-восьмилетнего возраста, знал душу каждого. Аркадий Ефимович делил с нами всё, и свой офицерский паёк в частности...
У Аркадия Ефимовича, кроме всех его хороших человеческих качеств – большой выдержки, такта, отсутствия подхалимства перед начальством, особенно заметна любовь к коллективу и делу, которому он себя посвятил вместе с нами. Необходимо понять, что карьера в отрицательном смысле – путь неправильный. У других руководителей иногда встречается нахальное упорство в отношениях с начальством. Аркадий Ефимович долгое время не разрешал объявлять своё имя постановщика, ибо ему важно было укрепить сначала нас, как коллектив...»
Вскоре танцевальная группа агитвзвода 55-й армии стала называться Танцевальным ансамблем под художественным руководством А.Е. Обранта.
Концертная деятельность ансамбля с каждым днём становилась всё активнее. С рюкзаками, набитыми костюмами и нехитрым реквизитом, маленький ансамбль исходил дороги и тропинки прифронтовой полосы. Не раз случалось, что здание, откуда они только что вышли, или изба, в которую направлялись, на их глазах взлетали в воздух от прямого попадания вражеского снаряда. Ребятам просто везло.
Юным танцорам приходилось теперь выступать в такой обстановке, какая в прежнее время, до войны, не могла им даже присниться. Они появлялись в палатках медсанбата и танцевали, хотя танцевать здесь было, казалось бы, невозможно. И тут же помогали переносить и перевязывать раненых. Ночные концерты в тесных избушках, которые важно именовались клубами, происходили при свечах. От движения танцоров свечи нередко гасли. Тогда танцевали почти без света. Танцевали даже без музыки; так случалось на самых передовых участках фронта, где каждый звук с легкостью достигал вражеских укреплений. Тогда не играл аккордеонист Генрих Линкевич. Не аплодировали бойцы. Не слышно было даже стука каблуков – танцорам подкладывали под ноги сено. Но девочки и мальчики с рвением исполняли свои, пусть теперь «немые» танцы, чтобы люди, уходя в бой, думали о жизни.
Порой выступления ансамбля превращались в бесконечный, многочасовой концерт. Неподалеку от Колпино высилась обстрелянная с наружной стороны кирпичная стена. Под её укрытием отдыхали и курили, сменяясь ненадолго после боя, красноармейцы. Стена эта могла бы послужить военному художнику реальным символом неприступности Ленинграда: немцы никак не могли её разрушить. Вот за этой-то стеной, где земля взлетала на воздух чёрными фонтанами, где, пригибаясь в ходах сообщения, сходились солдаты, – здесь танцевали обрантовцы. Одни бойцы уходили в бой, другие возвращались из боя, и возвращались не все, а ребята танцевали без передышки: всё новые герои в копоти и дыме шли сюда, чтобы хоть мгновение посмотреть на них.
Танцевали и на платформе бронепоезда. Жерла орудий глядели мимо танцоров, куда-то вдаль. Прислуга бронепоезда тоже размещалась на платформе, сужая «сцену» до предела. Но ансамбль обрантовцев давно приравнял свою работу к сражению.
...Мы не знаем, что почувствовал оловянный солдатик Андерсена, когда к нему в огонь впорхнула бумажная танцовщица. Солдаты Ленинградского фронта, выходя из боя измученными, обессиленными, воспринимали концерты под огнём как чудо, как лучшее подтверждение всех прослушанных политбесед. Даже дети бесстрашно несут под огнём врага, под самым носом фашистов, свою службу! Как же яростно надо сражаться, защищая детей, каждому из них!.. Ненависть к врагу, ясно различимому в прорези прицела, и нежность к детям, которые пришли к ним, чтобы подбодрить, развеселить их, рождали в каждом солдате желание идти вперёд. И кто знает, сколько снарядов и пуль было послано с мыслью о детях, которые радостно танцуют на краю окопа!
Надо отдать должное артистам юного фронтового ансамбля: они не ограничивали свои планы количеством выступлений, не обольщались восторженными отзывами. У девятерых школьников не было и тени актерского самодовольства, какое всегда ведет к омертвению искусства, к превращению его в штамп. Мальчики и девочки стремились с помощью своего учителя осмыслить лежавшую перед ними дорогу в искусстве.
За неделю до этого у Нелли Раудсепп умер отец. Он лежал на кровати, накрытый только простыней, – ему уже не было холодно. А Нелли с сестрёнкой и матерью лежали в другой комнате и мерзли. Они очень ослабли, потому что от блокадной пайки хлеба каждая съедала только три четверти – остальное копили, чтобы выменять это на гроб для отца.
Лейтенант молча слушал Нелли.
– Девочка, – сказал наконец Обрант. – Они ответят за всё. Но если ты хочешь отомстить, пойдем со мной.
Он объяснил, зачем и куда. Анна Кирилловна заплакала. Но дочь уже поднималась с постели, и мать кивнула ей: «Я согласна...» Нелли зашла в соседнюю комнату к отцу, минут через десять вернулась, глаза её были сухи.
— Я готова, Аркадий Ефимович...
Лейтенант и Варшавская побывали ещё у пятерых студийцев, 14 – 15-летних ребят, выглядевших сейчас, в феврале 1942 года, жалким подобием самих себя – когда-то весёлых, ловких, сильных девчонок и мальчишек. Генька Кореневский, закутанный в шаль, колол лёд перед домом. Ломик в его руках поднимался редко, стукал несильно. Когда дома он снял шапку, голова его оказалась совсем голой: от голода выпали волосы... Валя Клейман, отворяя гостям дверь, едва дополз до неё.
— Аркадий Ефимович... — прошептал он, лежа па полу, и заплакал.
Но и эти трое, и Вера Мефодьева, и Феликс Морель, и Валя Штейн не колеблясь решили стать бойцами фронтового агитвзвода.
Перед войной вся шестёрка танцевала в пионерском ансамбле песни и пляски у самого Дунаевского. Поэтому в гардеробе ансамбля, ещё сохранившемся, ребятам выдали костюмы – украинские, белорусские, казачьи. Выдали и рюкзаки. Дворец собирал своих воспитанников в дорогу, как бывало и раньше: обстоятельно и любовно. Лишь хлеба не было во Дворце...
В пути сперва повезло: от Московского вокзала пополз паровоз с вагоном. Но вскоре остановился: дальше поезда не шли.
— Что будем делать? — спросил Обрант. — До места километров пятнадцать.
— Странный вопрос, — сказал Генька. — Солдаты ходят и пешком.
Все согласились: солдаты ходят и пешком. Лейтенант даже не противился этому: стоять на месте было равносильно гибели — от голода, от мороза, от тоскливого сознания своего бессилия.
И первым двинулся вперёд, таща салазки с грузом, не уместившимся в рюкзаках. В пути Валя Клейман упал и не смог подняться. Его положили на доску, привязали к ней верёвку и потащили эти санки тоже.
–Так-так,– сказал начальник политотдела на следующий день ребятам. – Как поживаете, товарищи бойцы?
Мальчишки вскочили с кроватей, даже вконец ослабевший Валя Клейман сел – ночь здорового сна, горячая пища да заботы фронтового врача начинали делать своё дело. И поэтому «бойцы» гаркнули дружно:
– Отлично поживаем, товарищ генерал!
И Валя Клейман, чуть оробев и прикрыв одеялом худые, голенастые ноги, подтвердил, что поживает отлично.
– Вот и врёте, – хмуро сказал генерал. – Типичные дистрофики, а задаетесь. Ну, ладно, подкормим вас, подлечим, всё со временем образуется. Кстати, при первой же тревоге – все в бомбоубежище. А тебя, – он осторожно тронул тоненькое Валино плечо, – туда отнесут солдаты. Таков боевой приказ, понятно?
По кислым лицам ребят было видно: огорчены. В соседней комнате завозились, зашумели притихшие было девчата. «Подкормим, подлечим». Уже подкормили и подлечили. Тренаж нужен и первый концерт! На армейском слёте сандружинниц, который будет через три дня!
– Быстрые! – сказал генерал. – Прямо завидно. – Глаза его зорко оглядывали ребят. Да, это было бы отлично: украсить концерт хоть одним танцем – перед женщинами, которым завтра снова в огонь, спасать раненых, может быть, умирать самим.
– Выступать запрещаю, – сказал генерал. – Обойдёмся без танцев. Тоже мне энтузиасты!
И быстро ушёл, невесело горбясь, всей спиной ощущая сердитые взгляды мальчишек.
Тогда ребята устроили военный совет, и девчонки, выскочившие из-за перегородки, оказались непримиримее всех. Три дня они заискивали перед врачом, хвастались своей нормальной температурой, с восторгом глотали лекарства и по утрам обязательно выстраивались на зарядку.
Обрант всё же начал лёгкий тренаж: видел, что это на пользу ребятам. И генерал после очередного медосмотра разрешил четверым из шести исполнить в концерте один танец.
Вечер, как обычно, располосовал черное небо лучами прожекторов. А здесь, в школьном зале с плотно завешенными окнами, мерцали керосиновые фонари, и их неверный, но тёплый свет отодвигал войну куда-то вдаль, остав ляя перед женщинами, сидевшими на скамьях, только радостное озерцо сцены.
Ребятам надо было подгримироваться, а грима не было. Узнав об этом, кто-то из зрительниц передал в комнату к танцорам последнюю свою драгоценность – кусочек губной помады. И Нелли Раудсепп подрумянила бледные щеки, чтобы не казались они зелёными, и мальчишки тоже подрумянились, чтобы выглядеть совсем здоровяками.
Когда грянул оркестр и в вихре гопака вылетели четверо, зал встал — и так, аплодируя, принимал дворцовских ребят. О, они умели танцевать, эти мальчишки и девчонки, выученные ещё до войны Обрантом и Варшавской, прошедшие школу первоклассной хореографии! И лишь сил, одних только сил не хватило Геньке Кореневскому. Он пошатнулся и растерянно увидел, что дощатый пол сцены уходит из-под ног. Нелли, задорно улыбавшаяся залу, поддержала его, но вдруг увидела серые пятна лиц, задёрнутые какой-то тусклой пеленой, и пошатнулась тоже...
Тогда в зало послышались рыдания. Уже был конец танца, и ребята, держась за руки, кланялись со сцены, а зал плакал. Потому что в нём сидели матери и сёстры, защитницы Ленинграда, умевшие под бомбами бинтовать бойцов, но неспособные спокойно смотреть, как война прикоснулась к детям.
Генерал приказал дать занавес. Пошёл за сцену.
— Вольно, — сказал генерал. — Молодцы! Дайте я вас поцелую. А теперь — в машину.
– Куда едем? – деловито спросил Феликс.
– Разумеется, на гастроли, – сказал генерал.
И велел отвезти новичков агитвзвода в госпиталь – на два месяца, для отдыха и полного излечения.
55-яармия заслонила собой Ленинград со стороны Колпина. Здесь фашисты рвались к городу совсем уж свирепо. Полки, напружинив мускулы, сдерживали этот бешеный натиск, и шестеро юных артистов, оказавшихся во фронтовом госпитале, тоже не хотели сидеть сложа руки. Уже на исходе первого месяца они стали выступать прямо в палатах, в проходе между койками.
Порой приезжал генерал. Тогда ребята снова чинно располагались по кроватям. Начальник политотдела грозил пальцем, о чём-то долго совещался с врачом и Обрантом. Потом уезжал на передовую.
Наконец случились сразу две радости. Приехала Варшавская и сообщила, что в мае Дворец всё-таки открывается. Вторую радость принёс Обрант:
— Всё! Выписываемся, друзья! Начинаем нормальные репетиции и концерты!
И начались нормальные репетиции и концерты.
Ночь зажгла в небе ещё по-весенпему холодные звёзды. Грузовик с ребятами пыхтит у политотдельских дверей. И попятилась назад невидимая в темноте дорога. А шофер осторожничает, то и дело выходит проверять путь.
— Вояка! — злится Генька. — Везёт нас как молоко — боится расплескать!
Вдруг впереди — взрыв... Ещё один.
— Приехали, — говорит шофёр. — Дальше придётся пешком.
Идут. Рядом шагают офицер политотдела и Обрант. И шофёр шагает рядом, хотя мог бы подождать ребят в любом укрытии.
— Ну, как? — шепчет Феликс Геньке. — Не вояка?..
Их берегли, как могли. Танцевать приходилось всюду — на платформах бронепоездов, на сдвинутых, с откинутыми бортами автомашинах, на лесной утоптанной поляне. И каждый раз устроители концерта делали всё, чтобы спрятать, сберечь ребят от вражеских глаз. Однажды даже заставили выступать под сводом громадной печи для обжига кирпичей — снаряду было не пробить этот свод. В другой раз командир части потребовал заменить яркие костюмы белорусского крыжачка, чтобы не разглядели их сквозь деревья фашисты...
И всё-таки это была война, а на войне всегда опасно. Однажды Генька Кореневский и Вера Мефодьева, танцуя у танкистов в полковом клубе, были застигнуты огневым налётом. Домик зашатался, сопровождавший ребят старшина Симонов вытащил их наружу: «Ложись!» Он повалил их на землю и загородил спиной от снарядов, рвавшихся совсем рядом.
Их берегли и ими гордились. Как-то раз после бурной украинской пляски подошел усатый солдат-украинец, поднял на руки Нелли, сказал: «Диты мои...» И так стоял, глядя поверх притихших людей, словно видел милую свою Украину...
Ранней весной в Ленинград прорвался партизанский обоз с продовольствием. Агитвзвод давал героям прорыва концерт. Танцевали ребята Обранта, пели певцы, джаз-оркестр поднимал над лесом мелодии, рожденные войной.
Обрант сидел на пеньке, глядел на бойцов, тесно окруживших поляну, и думал о том, что трижды прав был, утверждая недавно в полит отделе: искусство танца тоже может и должно отразить геройский дух великой битвы, бушующей под Ленинградом.
И вот теперь перед партизанами исполнялся танец, на который вскоре обратили внимание лучшие мастера искусств Ленинграда.
...По ковыльной прозрачной степи мчится красноармейская тачанка. Рвутся бешеные кони, не смолкает в руках у пулеметчика «максим». «Ты лети с дороги, птица, зверь, с дороги уходи...» И уходит всё с дороги, и сабли сверкают над головами у буденовцев, и нет такой силы на свете, чтобы стала на пути у этой огненной атаки... Композитор Листов написал свою знаменитую песню о тачанке. Её воплотил в танец Обрант.
И бывшие мальчишки и девчонки Дворца пионеров, теперь бойцы фронтового агитвзвода, развернули легендарную колесницу далекой гражданской войны перед лицом осаждённого фашистами Ленинграда.
Её показали вместе с другими номерами обрантовской группы в Большом зале филармонии в мае сорок третьего года. Шёл отчетный концерт группы. Шофёры на чем свет стоит кляли войну, не пустившую их в зал, и читали приписку к афише: «В концерте участвуют народные артисты Союза...» Так ребята, пионеры, выступили рядом с прославленными мастерами искусств. Через несколько дней группа Обранта получила право именоваться молодёжно-танцевальным ансамблем Н-ской армии. Это было признание мастерства, которого добились 15-летние.
— Отлично! — сказали в политотделе. — Поздравляем! Но, между прочим, предлагаем всем вам окончить среднюю школу. Нельзя расти неучами, не так ли?
И ансамбль стал заниматься в заочной школе. Ездили на занятия через весь город с учебниками и тетрадями, от которых успели отвыкнуть.
>
Тогда же стали вести дневник и выпускать свой рукописный комсомольский орган «Тачанка». Потому что к той поре бывшие пионеры стали комсомольцами. И пожалуй, самой яркой записью в дневнике и в «Тачанке» был отчёт о поездке в Москву, на III антифашистский съезд молодёжи.
Они вышли на сцену Колонного зала Дома Союзов, и на солдатских гимнастерках у каждого горела только что полученная медаль «За оборону Ленинграда».
Щурясь под ярким светом юпитеров, они растерянно слушали всё нарастающую овацию. И не сразу поняли, отчего люди вдруг вскочили со своих мест, тянут к ним руки, что-то кричат. А когда расслышали: «Ленинград! Ленинград!», стало ясно, что это овация городу, который выстоял, не упал перед врагом на колени и даже в чёрную ночь блокады сберег самое прекрасное, что есть на свете: юность и искусство...
В тот вечер ребятам Обранта не хватало для полного счастья разве лишь вот чего: не было с ними в Москве одной из лучших солисток ансамбля Вали Сулейкиной.
Валя пришла в ансамбль чуть позже первой шестёрки. Ещё до войны девочка потеряла родителей.
Блокаду бедовала вместе с тремя родственницами. Потом они умерли. Валя сидела в комнате и не знала, что делать.
Всё же она нашла в себе силы, пешком добралась на другой конец города, к заводу «Вулкан», где раньше работал её брат, воевавший сейчас на фронте. И теперь стояла у станка, точила детали для снарядов.
Она привыкла к одиночеству, умела ловко прятаться от бомбёжек, настигавших её по дороге на завод или с завода. И потом совсем не считала себя героем, когда через месяц ушла добровольцем на фронт.
Иногда, сидя в землянке, у аппарата, военная телефонистка Сулейкина вспоминала пионерский дворец, ребят, Обранта... Где они? Ещё во Дворце ей говорили, что она способная танцовщица и, если постарается, станет настоящей балериной. Где же всё-таки сейчас Обрант и ребята?
И вдруг по радио она услышала о концерте, который давал ансамбль.
Получив увольнительную, Валя добралась до Рыбацкого.
Её не сразу узнали в подтянутом, лихом бойце с косичками, ловко упрятанными под пилотку. А узнав, кинулись обнимать:
— Валюшка? К нам! Вот это здорово!
Обрант добился, чтобы солдата Сулейкину перевели в агитвзвод. Вот тогда она впервые за войну испугалась. Она отстала от ребят; по-прежнему легкая и гибкая, она всё-таки танцевала не так, как прежде. Предстоял тренаж и тренаж.
И она тренировалась, урывая часы от сна. Пока зала не было, репетиционную устроили прямо на улице, перед домом, где жили. Солдаты, шагавшие в дозор, часто видели в полутьме танцующую перед домом девчонку. Случалось, вблизи грохотал снаряд, тогда бойцы кричали на Валентину, но она, словно не расслышав, продолжала своё.
Так догнала она остальных и уже вместе со всеми ездила па концерты. А иногда после концерта грузовик отвозил ребят к дому, где жила мама Нелли Раудсепп. Гости рассаживались по своим любимым местам — у Вали таким местом в комнате был старенький сундучок, — вспоминали мирную пору и пели под гитару песню «Чёрные косы». Запевала Валя, потому что голос у неё был чистый и свежий. Песня была тихая, протяжная, не мешающая ни думать, ни мечтать...
Всё произошло ясным июльским полднем. В голубой выси, до удивления мирной и ясной, сияло солнце. Птицы, словно совсем позабыв про войну, во всю мочь заливались среди редких уцелевших деревьев Рыбацкого. Валя вприпрыжку бежала по шпалам трамвайной колеи — надо было забрать танцевальные костюмы из прачечной.
Отсюда, с улицы, было видно, как, попыхивая, к станции подошёл поезд. И оттого стало ещё радостней: городу теперь легче, пятятся от него фашисты, даже поезда начали ходить в Ленинград.
Первый снаряд упал рядом с поездом. Свиста второго Валя не расслышала. Просто почувствовала внезапную и острую тоску, увидела себя лежащей на шпалах, хотела подняться и не смогла.
Очнувшись, Валя увидела, как хлопочут возле неё врач и санитары. Обрант сидит рядом на вывороченной шпале. Тогда она спросила:
— Как же я буду... теперь?..
Он молча взял её руки в свои и так держал их крепко, не отпуская, пока раненую не положили в машину...
В операционной сквозь потухавшее сознание она расслышала голос врача: «Ампутировать...» Она снова напрягла все силы и прошептала:
— Не... хочу...
Врач наклонился к самому ее уху, спросил:
— У тебя есть родственники в Ленинграде? Отец? Мать?
Она зашевелила губами:
— Говорите с Аркадием Ефимовичем...
Обрант выступил вперёд и решительно сказал:
— На ампутацию не согласен. Запрещаю.
Он стоял, загородив Валентину, сжав кулаки, словно собирался с кем-то драться, от кого-то защищать свою ученицу.
Ногу ей спасли, – почти не надеясь на чудо. Но приговор врачей был беспощаден: ходить Валя будет, танцевать – никогда.
С той поры она осталась лежать на больничной койке надолго — на целый год. Раздробленное бедро, искалеченная голень заживали медленно. Закованная в панцирь из гипса, она лежала почти неподвижно, стараясь ни о чём не думать, не вспоминать и не жалеть.
— Скоро у неё день рождения, — сказала Валя Штейн. — Ты не реви, Нелька. Если все мы будем реветь... — И всхлипнула тоже.
Ребята сидели в своём общежитии и обсуждали: чем же теперь помочь Вале Сулейкиной? Они видели многое. Они привыкли к войне. Но то, что произошло с Валей, было страшнее всего пережитого и виденного. Фашистский снаряд не просто ранил человека. Он убил её мечту.
— Скоро у Вали день рождения, — повторил Генька Кореневский. — В палату нас не пускают. Но в этот день пустят, я думаю.
– Пустят, – сказал Обрант. – Я говорил с врачом. Но станет ли ей от этого легче?
Тогда Феликс Морель поднялся с места. Его звали Птахой – за то, что в танце обладал высоким, летящим прыжком. Но сейчас он стоял сгорбившись, словно тяжесть пригнула его плечи. И Валя Клейман встал, и Мирза Аваков – веселый, смешливый парень, пришедший в ансамбль почти в одно время с Валей. Мирза сейчас был грустен, он сказал за всех троих:
— Мы думаем, ей станет легче. Наверное, это не ахти какое счастье — наблюдать наши физиономии. Но мы станцуем для неё. Всё же день рождения.
Его перебили.
— Танцевать?! Мирза с ума сошёл! — кричали одни.
— Он нрав! — кричали другие.
— Ти-хо! — сказал Геннадий. — У нас здесь получилось что-то вроде собрания, поэтому давайте порядок! Есть мнение: мы не с кисейной барышней имеем дело, а с фронтовиком. Небось когда в комсомол её принимали, каждый говорил: сильная, мужественная и всё прочее. Выходит, она сейчас перестала быть такой?
Это была самая убедительная речь, произнесённая когда-либо комсоргом ансамбля, и все смолкли, удивившись: как же раньше об этом не подумали? Валя, вынесшая в жизни побольше многих, — раскисла, сдалась?..
– Всё не так-то просто, – сказал Обрант устало. Виски его запали, он казался совсем постаревшим. – Я тоже за то, чтобы отпраздновать день рождения Вали. И в политотделе тоже за, и во Дворце. Тоже. Но, – он обвёл всех взглядом, – тут каждый должен понимать, как всё серьёзно.
Это было сказано тоже убедительно. И поэтому в день рождения Вали они ехали в госпиталь с тяжёлым сердцем.
В то утро Валя проснулась рано. Рядом на стуле лежал букет цветов. Покосившись на соседок – никто не шелохнулся, наверно, спали – Валя исхудавшими пальцами тронула лепесток, яркий и нежный. Потом посмотрела в окно. Там разгорался рассвет, капли только что прошедшего дождя, прилипнув к стеклам, сверкали в первых солнечных лучах.
Она отвернула голову к стене – так привыкла лежать целыми днями. Но тут услышала тихий шепот, смех, и вся палата, как по команде, закричала:
Алянский Ю. Маленькие танцовщицы идут в огонь
Князев А. Наперекор огню
